меня же сердце не на месте, я же понимаю настоящую картину с ним происходящего… Ну, и в том же духе.
А Зара сказала, что если бы у него сердце было не на месте, он бы сына своего в таком состоянии души не бросил и не уехал за тридевять земель только потому, что там жизнь в бытовом смысле лучше и веселее. Бориска, конечно, тут же разошёлся, крича, мол, там другая страна, а другая страна — это когда даже воробьи на ветках, и те другие.
— Не лучше там, — кричал Бориска, — и не веселее. — и: — Что ты вообще, — кричал, — знаешь, чтобы меня обвинять?
— А я разве вас обвиняю? — сказала Зара. — Я просто высказываю своё частное мнение. Имею право?
— Имеешь. Но лучше бы ты его не высказывала, а при себе держала.
— А вы лучше бы уезжали обратно, в свою Германию, — сказала Зара. — О сыне можете не беспокоиться.
Ну, вот Бориске и пришлось вернуться. Не ждать же было, пока они его сгонят с раскладушки и совсем из дому выкинут.
— Хорошо, — сказал ей Бориска, — я уеду. Только у меня деньги кончились. Одолжи на билет.
— Сколько? — Зара говорит.
— Сто евро.
Она что-то в уме прикинула.
— Столько, — говорит, — я не наскребу. Но дня через два-три я достану вам денег.
— Спасибо, — Бориска ей говорит. — Я верну.
А она:
— Ничего, что они будут не честным физическим трудом заработаны?
— Ничего, — говорит Бориска. — Деньги, если их не нюхать, не пахнут.
А приехав обратно, в страну Германию, он убеждал Раису, что Заре доверять можно и что им очень с нею повезло. Потому что сын за ней, как за каменной китайской стеной.
— Она, — говорил Бориска, — так мне и сказала: «О сыне, — говорит, — своём можете не беспокоиться, о нём я круглосуточно беспокоюсь», — и вообще она мне понравилась.
— Можно подумать, что есть на свете баба, которая тебе не нравится, — сказала на это Раиса и попыталась выяснить у него подробности какие-нибудь утешительные.
— А чем она, — говорила, — живёт, где работает?
— Какой-то бизнес у неё, — фантазировал на ходу Бориска, — мелкий. Какой, я, честно говоря, не спрашивал. Неудобно же к человеку с расспросами приставать. Оказывая ему тем самым недоверие.
Так Раиса ничего и не смогла у Бориски дознаться. Но искренность, с которой он всё это рассказывал, казалась ей сильно преувеличенной. И самого главного понять она не смогла — причину, по которой эта загадочная Зара живёт с их больным сыном. Чего она с ним возится, ради чего?
— И зачем ты только туда ездил? — сказала Раиса. — Что выездил? Потерянное без пользы время?
— А оно в любом случае потерянное, — сказал Бориска. — Хоть с пользой, хоть без пользы. Потому что оно время.
— Ты ещё пофилософствуй, — сказала Раиса Бориске, — на тему смысла жизни.
А себе она сказала:
«Пока сама туда не съезжу, ничего, видно, не узнаю и ничего не пойму».
25
«Как понять этот её звонок, эти её вопросы? — думал Шизофреник и понять их не мог, не мог разгадать тайного их смысла и замысла. — Не хочет ли она меня как-нибудь уничтожить?», — это было, конечно, первое, что пришло ему в голову после звонка матери. И он запомнился ему крепко-накрепко. Этот звонок. Засел в мозгах и сидел там гвоздём.
Что-то в последнее время число желающих как-нибудь его извести всё увеличивалось. Сначала кто- то подослал следить за ним эту Зару. Хорошо, что он смог разрушить коварные замыслы подославших и сделать так, что она полюбила его, став всей душой и всем своим существом на его сторону. Правда, и он её полюбил больше всего живого.
Раньше он был убеждён, что никого любить нельзя, особенно из числа людей. Считал, что любить кого-то, а значит, ему доверять — опасно для жизни. Но, пойдя на страшный, смертельный риск и впустив Зару в дом, и сблизившись с нею, он под давлением неопровержимых обстоятельств несколько изменил свои твёрдые убеждения. Не кардинально, но всё же. Он стал считать, что Зару любить можно. Никого нельзя, а её можно. Он всё равно старался присматривать за ней и за её действиями, и днём бдительности не терял ни на минуту — всегда сто раз осматривал консервную банку, прежде чем вскрыть её ножом. Проверял, не открывал ли кто-нибудь её до него. Ведь мог же кто-то открыть осторожно запаянную жестяную банку, подсыпать туда чего-нибудь вредного для его здоровья и жизни, а потом закрыть её незаметно снова. Конечно, мог. Вот он за действиями Зары и присматривал, для неё незаметно — консервы-то она теперь ему покупала. Бережёного, как известно, и Бог бережёт.
Но пока ничего опасного Шизофреник не замечал. Пока всё было в относительном порядке. И с пищей, и в более широком смысле — в том смысле, что сутки же состоят не только из дней, они и из ночей состоят. А ночами, конечно, ему не до бдительности было и не до наблюдательности. Ночами он себя почти не помнил, и опомниться мог иногда под душем, а иногда только утром, проснувшись и осмотревшись из-под одеяла вокруг, и установив место своего нахождения. Слава Богу, всё всегда оказывалось примерно так, как и было. Зара спала рядом и приятно благоухала. За окнами угадывалось утро. Он был жив, а не мёртв, здоров, а не болен — хоть и чувствовал после ночи усталость во всех своих членах. И он всё больше проникался к Заре доверием. Проникался, не прекращая за ней следить. Это, он считал, никогда не лишне, следить.
И всё бы ничего, но вдруг его убежище рассекретил отец. Однажды Шизофреник пришёл после того, как полдня заметал следы и уводил врагов от своей квартиры, а дома отец сидит собственной своей персоной, с Зарой о чём-то разговаривает. Вычислил их как-то, значит, проник к ним в квартиру и стал внедряться. Жил целыми днями у них, и ночами тоже жил, наблюдая за ними из кухни через закрытые двери. При современной технике это обычное дело.
Когда-то давно, отец за ним уже вёл наружное наблюдение. Но Шизофреник хитроумными, хорошо продуманными мерами предосторожности — какими, он уже точно не помнил, — добился того, что отца, а заодно и матери, и брата его не стало. Они чудесным образом исчезли, и всё. А чтобы они не появились снова и никогда его не нашли, Шизофреник съехал с квартиры, где жил до сих пор с вышеупомянутыми отцом, матерью и братом. Съехал, значит, и стал жить в другой квартире, поменьше, один (это ещё до Зары). В этой квартире он скрывался от посторонних и подозрительных взглядов, а для пущей гарантии безопасности, ежедневно обходил весь город дозором, чтобы многократно проверить, нет ли за ним хвоста.
Но отец всё-таки его отыскал. Скорее всего, выследил, воспользовавшись какой-нибудь ошибкой Шизофреника, какой-нибудь его непростительной оплошностью. Шизофреник даже подозревал, какой именно.
Не так давно он вышел из дому без прутика. Впервые в жизни забыл его в углу под вешалкой. И хватился не сразу. С полчаса без прутика своего бегал по городу. А без прутика он, конечно, был совершенно беззащитен и доступен всем нежелательным силам, открыт всем вихрям враждебным. Вот в эти полчаса, надо думать, отец и обнаружил его координаты на местности, засёк. И пришёл как ни в чём не бывало, и поселился. Хотя Шизофреник тоже не лыком был шит и не пальцем щи хлебал.
Он благоразумно повёл себя так, как будто ничего особенного не происходит, и он появлению отца с чемоданом (напичканным, наверно, всевозможной аппаратурой) нисколько не удивлён. Заговорил с ним на отвлечённую тему о Путине — они все это любят, о Путине и политике говорить — и отвлёк его от главного,
