чуть не оторопел: практически все эти женщины — если к ним хорошо и тщательно присмотреться — имели ту же самую отличительную черту, тот же самый небольшой дефект груди. Ну разве кроме самых молоденьких и упругих, а также эмигранток из бывшего СССР.
— Ни черта себе эврика! — сказал Лопухнин, сделав это, попахивающее расовой теорией, открытие. — Офигеть!
А в прошлом своём был Лопухнин учёным и почти кандидатом наук, и он хорошо знал, что всякое великое открытие требует тщательной проверки и перепроверки. И Лопухнин своё открытие проверил и перепроверил. Эмпирически. Что стоило ему немалых усилий. «Плевать на усилия, — думал он. — Вдруг это судьба моя индейка. Может, я жизнь совою перевернул, сдуру эмигрировав, чтоб это загадочное явление живой природы разгадать. Прославив род Лопухниных и заодно себя лично в веках».
Итак, значит, сначала Лопухнин в качестве научного опыта и втайне от Брунгильды склонил к мимолётной близости трёх подряд немецких женщин. При его знании немецкого языка и отношении большинства немок к безродным иностранцам из России на пособии — это был поистине титанический труд. А учитывая их выдающуюся, не умещавшуюся ни в какие, даже немецкие, рамки внешность, так и вовсе подвиг разведчика. Но харчами перебирать не было у Лопухнина ни времени, ни возможности. И он довольствовался тем, что Бог послал и что попалось под горячую руку само. То есть Лопухнин под видом безопасного секса произвёл подробные в нужных местах замеры, подтвердившие его открытие. Конечно, четыре (включая Брунгильду) положительных результата на всё женское население страны — слишком мало. Но не мог же Лопухнин склонить для проверки к сожительству всех женщин ФРГ. Да у них и возраст не у всех это позволяет.
И чтобы лишний раз убедиться в отсутствии ошибки, Лопухнин трижды, в трёх разных немецких землях, сходил с Брунгильдой за её деньги в баню. Благо, германские бани — общие в самом широком смысле слова. То есть женщины моются и парятся совместно с мужчинами, стариками и детьми. Даже шапочно не знакомыми.
— Вот до чего дошла германская демократия, — восхищался Лопухнин, путешествуя в BMW по стране и разглядывая мокрые женские тела Тюрингии, Баварии и Норд-Рейн-Вестфалии. — Вот что значит по- настоящему открытое общество свободы, равенства и братства.
Забегая недалеко вперёд, надо сказать, что открытие Лопухнина подтвердилось и в банях. Впрочем, это не прояснило ему причин самого явления. Причины предстояло ещё найти. И он искал их не покладая рук и не останавливая мыслительный процесс ни на минуту.
«Что, если они тут все, — мыслил Лопухнин, — от амазонок происходят мифологических? Тех, которым одна грудь мешала из лука стрелять. Правда, те, кажется, правую грудь себе отрезали. Если левшами не были. Или всё-таки левую?
А может, немецкие матери одной правой грудью детей выкармливают и на ноги ставят. По какой-либо их технологии или традиции древне-тевтонской. И правая грудь молоком растягивается, а левая, наоборот, остаётся прежних размеров».
Но тут Лопухнин сам себе возражал — что не все женщины матери. А дефект имеют в той или иной степени все. Но и это он пробовал чем-то объяснить. Тем, что, возможно, их с детства приучают спать на левом боку. Для какой-нибудь пользы их женскому здоровью. Естественно, это было уже полной чушью, поскольку слева у женщины находится сердце, и спать на нём для здоровья не полезно, а вредно.
Да, а решение пришло к Лопухнину откуда не ждали. Как это часто бывает с первооткрывателями чего бы то ни было. Просто случилось озарение, вспышка могучего ума.
Поздним немецким вечером — часов этак в девять — Лопухнин переходил улицу на красный сигнал светофора. Ему показалось, что машин нет ни справа, ни слева. И он как нормальный человек, не получивший в детстве классического немецкого воспитания, пошёл не спеша через дорогу. До середины дошёл без приключений и помех, потом слышит — визг тормозов приближается. Повернулся к визгу лицом, а на него авто прёт неумолимо. Точно такое, как у Брунгильды, только синее и «Пежо». И за рулём, как обычно, женщина. Страшная, что твоя смерть: глаза выпучены, руки в руль упёрты и рот бубликом. Наверно, орёт что-то вне себя. Но главное, видит Лопухнин сквозь лобовое стекло ремень безопасности, и он, ремень этот, женщину фактически перечёркивает от левого плеча к правому бедру. И одна грудь прямо Лопухнину в глаза смотрит целенаправленно, а другой под ремнём как будто и нету.
«Вот она, разгадка, — успел подумать Лопухнин. И ещё он успел подумать: — Всё тайное и загадочное — просто. Просто и постижимо».
Но это ещё бабка надвое сказала. Что просто, а что загадочно.
2. Старичок Брунгильды
До Лопухнина ходил у Брунгильды в друзьях-любовниках один старичок — сразу после короткого романа с городским антисемитом она его осчастливила. Натуральный пожилой одуванчик, с белой головой, бородой и усами. Он, когда Брунгильду на погребении антисемита увидел, у него откровенно слюни потекли. И Брунгильда за это сразу его полюбила. Нарушив профессиональное кредо не заводить отношений с потенциальными клиентами. Совет директоров компании служебных романов между персоналом и клиентурой не одобрял. Боясь, что последняя скидку может попросить, пользуясь своим ложно- приближённым к фирме положением. Но и на старуху бывает проруха. Как известно.
— Ты у меня прямо дед Мороз, — сказала старичку Брунгильда в грустный день их встречи. Но в считанные часы произвела переоценку вечных ценностей и сказала: — Нет, ты не дед Мороз, ты дед Огонь!
И старичку это определение понравилось невероятно и польстило до такой степени, что он обещал купить Брунгильде мотороллер «Хонда» с коляской и оставить дом свой после смерти. На вечную память и чтобы в нём жить.
— Правда, умирать в обозримом будущем я не планирую, — говорил старичок. Но дом на южной окраине Розенбурга был у него действительно большой, не дом, а целая недвижимость. Двенадцать комнат на трёх этажах, не считая санитарных, подсобных и гаражных помещений. И отопление не печное, а центральное.
Во всяком случае, так сам старичок описывал. Брунгильда видела его дом исключительно снаружи, из машины — когда заезжала, чтобы взять старичка и увезти. Он же к себе не приглашал её категорически. Даже на порог не приглашал. Сам всегда выходил и нервно, как ждёт любовник молодой, её поджидал. Прохаживаясь. И любовь их обычно проистекала на её суверенной территории или в городских общедоступных заведениях. Типа ресторанчиков маленьких и уютных, где можно пива выпить с сосисками и посидеть, отдыхая всеми членами от повседневной жизни.
Брунгильде было же, от чего отдыхать. Её в этот Розенбург командировали открыть филиал трансъевропейской похоронной компании «Heimkehr»[8] и работать в нём ненормировано. И старичку, хоть он не трудился никогда в поте лица, будучи по матери графом, тоже отдых требовался. Всё же устал он за долгие годы, и груз прожитых лет его томил.
А то, что близкий Freund не пускал Брунгильду к себе, в сферу её понимания, конечно, не умещалось. Он, правда, говорил:
— Я ж не только тебя, я никого не пускаю, одну Putzfrau. — И говорил: — Мой дом — моя крепость. Ну, блажь у меня такая великобританская, блажь и прихоть. Могу я иметь одну-единственную прихоть на склоне лет?
— Да пожалуйста, — сказала ему в конце концов Брунгильда. — Имей хоть прихоть, хоть блажь, хоть Putzfrau.
А Putzfrau эта, уборщица другими словами приходящая, работала у старичка много лет, зим и вёсен. И работалось ей у него с течением времени всё лучше. Потому что с годами приходилось убирать всё меньше и меньше комнат. Когда она была молодая и нанялась ухаживать за этим домом, она убирала его целиком. Но наступал день, и очередная комната оказывалась запертой. Ключи от запертых комнат хозяин всегда хранил на себе, привязывая цепочкой к шее. Она сначала предлагала, мол, отоприте закрытые помещения, я их приберу под вашим неусыпным контролем, а впоследствии перестала предлагать. Потому что ни разу ни
