пристало опускаться до чужеземца.
– Я желаю взять ее в жены, мужчина! – снова перебил его Иезекиль. На этот раз он уже не решился назвать Салима мальчишкой.
– Я тоже предлагаю ей руку и сердце и все, что есть у меня за душой. Если сидящие здесь Мои братья не против, я буду просить ее стать моей женой и отступлюсь от своего намерения только в том случае, если она откажется принять мое предложение. Это все, что я хотел сказать. Я не сулил ей денег, я не торговался, потому что Нахва выше того, чтобы за нее торговаться. Она вовсе не товар. А если кто-то захочет здесь поторговаться, пусть он предложит в качестве платы преданность и самопожертвование, что-нибудь из высоких материй в понимании нашего народа и тех из чужестранцев, кто от чистого сердца желал бы общаться с нами на равных, а не думать только о том, как бы нас получше одурачить. В любом случае, в деле, которое мы сейчас обсуждаем, последнее слово будет за Нахвой. Мы не вправе навязать себя. Принимая во внимание ее годы, зрелость и благородные качества, пусть она сама выберет себе мужа.
– Да, – поддержал его Иезекиль, – пусть Нахва скажет теперь сама. И после ее слов пусть никто уже ничего не говорит, будь он хоть трижды против.
Он был уверен, что Нахва выберет его.
Все взоры устремились на Нахву. За рядами мужчин, одни из которых сидели на коврах, а другие прямо на весенней траве, собрались женщины. Нахва, попросив разрешения у отца Салима, поднялась со своего места и вышла так, чтобы всем было хорошо ее видно.
– У нашего племени славная история, и прошлое его людей, прежде всего мужчин, овеяно славой и благоговением. Много добра повидали люди, не только из нашего племени, в лучшие времена. Но из-за слабости шейхов и знати величие нашего племени стало ослабевать и дошло уже до того, что мужчины оказались неспособными защитить его и его блага, утратили способность оберегать его традиции и устои. Вот и презрел их чужеземец, который, позарившись на наше добро, стал вмешиваться в наши дела, ставя над нами того или иного, давая ему высокое положение. Унижение в конце концов дошло до того, что чужеземец поставил над нами Иезекиля, о союзе которого с ним знает каждый. Но хотя чужеземцу и удалось добраться до высшего положения в нашем племени, ему не удастся сладить с нами, верными дочерьми и сынами своего племени. Мы не станем унижаться, изображая покорность. А поскольку я родом из этого племени, я не достанусь чужеземцам, среди которых Иезекиль. Поэтому я говорю сейчас, призывая Аллаха и всех вас в свидетели моей искренности и верности, что я принимаю предложение брата моего Салима, достойного венца головы моей и достойного сына племени нашего.
Разразилась буря аплодисментов. Хлопали радостно все: мужчины и женщины, старые и молодые, и даже дети. Все, кроме, разумеется, Иезекиля, который продолжал спорить и кричать, пока совсем не охрип. Никто, однако, его не слушал, и его голос растворился во всеобщем ликовании. Зазвучали бубны и барабаны, возвещая о рождении нового духа. Люди рады были тому, что не забыты былые традиции женитьбы сынов их племени на его дочерях. Радовались, что утерли нос ненасытному чужеземцу.
Нахва сделала несколько шагов к Салиму и пригласила его на тот самый танец, что они танцевали в день известного торжества, когда лицо его было скрыто платком.
Иезекиль вскочил, чтобы уйти, но отец Салима на правах хозяина сделал ему знак остаться. Иезекиль недовольный вернулся назад.
Нахва и Салим закончили свой танец, и Нахва заговорила снова.
– Когда мы решили наш вопрос ко всеобщему удовлетворению, братья и сестры, настало время поговорить о других вещах, касающихся всего племени и меня лично. Не хотелось бы снова вспоминать о слабости моего отца, вы знаете об этом и без меня. Но вы помните и о том, какими были наши деды, какой гордостью и защитой нашего племени они были. Помните, как жили люди в лучшие времена, когда племенем управляли наши славные деды. Слабость поселяется в душах людей, когда дела их не служат общему благу, когда в их души проникают соблазны, когда их характер и мысли через соседство или родство вбирают в себя иноземное, далекое от нашей веры и устоев. Такое родство не имеет ничего общего с нашими ценностями и традициями, которыми мы гордимся и за которые готовы идти на жертвы. А поскольку мне доподлинно известны причины слабости моего отца и почему моя мать оказалась слаба в той истории, которую я вам сейчас расскажу, их слабость пробудила в моей душе силы, способные, словно стена, оградить от превратностей жизни и ее соблазнов. Поэтому я и отвергла Иезекиля и предпочла ему сына моего племени и моего народа.
Упоминание истории с матерью Нахвы заставило Иезекиля съежиться, а мысли его забегали, перебирая всевозможные исходы. От удара, нанесенного ему отказом Нахвы, и горечи обиды он весь сжался и сгорбился, не говоря уже о том, что творилось в его душе. Он что-то бормотал, то стягивая с головы укаль, то возвращая его на место. Он то надвигал его на лоб, то сдвигал на затылок, то садился на корточки, то, вытянув ногу, принимался мять ее руками, словно от долгого сидения она онемела.
– Иезекиль добивался не только шейхства в нашем племени, – продолжала Нахва. – Вместе с шейхом племени румов, которого он только что назвал величайшим шейхом, а племя его – величайшим племенем нашего времени, он хотел заполучить все наше племя целиком. А вот я назвала бы того шейха вместе с Иезекилем двумя самыми бесстыдными людьми. Племя румов – вовсе не величайшее из племен ни по нравственным критериям, ни по численности населения.
– А я, выходит, самый бесстыдный из двух самых бесстыдных людей, так тебя понимать? – вмешался Иезекиль.
– Уважай себя, Иезекиль. В племени меня ценят, а если тебе не по вкусу такая характеристика, выбери другую. Но поскольку наши слова ничего не значат по сравнению с делом, придется тебе приобрести новые черты вместо всем известных и всеми порицаемых. Добиться этого можно только делами, за которые люди будут тебя уважать.
Иезекиль молчал, а Нахва продолжала, обращаясь к племени.
– Когда вы сместили моего отца, вы поступили по справедливости и по его заслугам. Но вы совершили ошибку, когда решили, что вашей надеждой и опорой может стать чужеземец. Вы сделали Иезекиля шейхом над племенем, но забыли в этом в корне неверном решении учесть самые простые закономерности. Забыли, кем был Иезекиль до прихода к нам. Забыли о том, какая молва докатилась до нас, опережая его. Неужели никто не помнит, что Ибрагим, этот почтенный старец, изгнал его, лишив своей благосклонности и покровительства, за то, что он презрел его наставления и опозорил перед людьми? И Юсуф с Махмудом тоже прогнали его. Когда Иезекиль стал шейхом племени, этого ему показалось мало. Его далеко идущие и изощренные планы должны были привести его от небольшой лавки к господству его интересов над всеми нами. Говорю вам, звания шейха было ему недостаточно, и он замыслил жениться на моей матери. Из-за того, что она жила в одиночестве и не было у нее покровителя, из-за того, что не состояла она с нами в родстве, и увлек ее Иезекиль своими медовыми речами, а она не нашла ничего предосудительного в намерении Иезекиля жениться на ней.
