ближайшими собутыльниками). Нет, желать его смерти у Тихона Самуиловича причин быть не могло. Подорогин всегда знал свое место. Знал и не пытался прыгнуть выше головы. Люди куда более сметливые и осведомленные, чем он — тот же Штирлиц, — либо давно лежали в земле, либо были в бегах, потому что не чувствовали «потолка», той черты, дальше которой их честолюбию не было ни хода, ни оправдания. А Подорогин чувствовал. Однако в последнее время этот «потолок», казалось, сам опускался ему на голову. Через «Нижний» и его дочерние фирмы проходили огромные теневые суммы. Откуда, куда и за что — ведал один Тихон Самуилович. Не знал этого толком даже главный бухгалтер, который подчинялся старику, а Подорогину давал отчеты лишь по так называемой белой бухгалтерии. Магазин был чем-то вроде невидимого расчетно-кассового центра. После сдачи каждого квартального отчета Подорогин ждал налоговой проверки и неизбежного заведения уголовного дела по целому букету статей. Но если фискалы и откапывали недоимки, то, как они сами любили говорить, недоимки штатные. Вот так. «Нижний», который, случалось, два-три месяца не мог рассчитаться даже по горячим поставкам, выходил на уровень рентабельности нефтяного месторождения, а налоговая служба была способна взыскать с него только за штатные недоимки. Умному человеку в этой ситуации, наверное, следовало бы уйти, но Подорогину пришлось бы уходить в вышибалы. Герой потребовал бы от старика раскрыть карты, но только бездетный герой. В те дни, когда Тихон Самуилович получал свою долю от официальной прибыли, то есть от непосредственной магазинной выручки, и с удовольствием, не спеша, слюнявя сухие пальцы, пересчитывал деньги, Подорогин мог позволить себе лишь изредка отвечать на его затаенную усмешку — такой же сдержанной гримасой.
Задев плечом «Девятый вал», он едва успел подхватить тяжеленную раму картины и прижать ее к стене. Он попытался вернуть репродукцию на место, но, сколько ни скреб по стене багетом, так и не смог наживить невидимой веревки на невидимый гвоздь. Он испачкал щеку пыльным грозовым небом, опустил картину на пол и отложил пистолет. На темных обоях после Айвазовского остался светлый след.
В этот момент прозвучал мелодичный сигнал домофона.
Подорогин поднял картину и обмер: светлый след, повторявший очертания холста, был заклеен другой репродукцией. Так же, как экран телевизора, ее края оказались обведены жирным красным маркером. Это был увеличенный черно-белый стоп-кадр. В правом нижнем углу расплылось точное, вплоть до десятой доли секунды, время съемки. Посредине, под расфокусированным, срезанным наполовину Айвазовским, сидел на корточках и пытался закрыться локтем от направленного на него ствола с глушителем Тихон Самуилович.
Сигнал домофона повторился. Кто-то барабанил пальцами по косяку.
Не выпуская картины из рук, Подорогин попятился — на полу у стены зиял меловой контур лежавшего на боку человека. На уровне плеч чернела подгустевшая маслянистая кровь. Подорогин отставил Айвазовского, встал на одной ноге и провел рукой по ступне. На ладони остался мел.
Он подобрал пистолет и на цыпочках приблизился к домофону. Для того чтобы увидеть звонившего, ему пришлось содрать с экрана приклеенную бумажку.
Этот боец ему был незнаком. Фоторобот, хоть на доску: бобрик, маленькие, почти невидимые подо лбом глаза, плоские, вбитые в череп уши. Как видно, и боец впервые оказался перед дверью квартиры Тихона Самуиловича — правая, и без того оттянутая широкоугольным объективом чуть не до земли рука его удлинялась пистолетом с глушителем.
Подорогин возвратился в гостиную и встал у мелового контура. Где-то за домом булькала автомобильная сирена. Прежде чем в прихожей чуть слышно щелкнул замок и в два приема, с предательским чмоком разошлись полоски дверного уплотнителя, он вдруг подумал: а что, выйти сейчас к этому стриженому ангелу, покончить враз со всем? И вновь, как на скотомогильнике, явилась откуда-то неизъяснимая уверенность в том, что пуля неспособна убить его. Нет, он бы не умер ни при каких обстоятельствах, пускай бы и тело его затем растворилось, утонуло в меловом контуре на полу.
Подорогин затаил дыхание. Из прихожей не доносилось ни звука. Сунув пистолет под пальто, через полу он передвинул затвор и установил предохранитель в боевое положение. Ему стало ясно, что насторожило стриженого: его, Подорогина, ботинки, подплывшие талой водой. Однако раздумывал стриженый над ботинками много меньше, чем того следовало ожидать, если вообще их заметил. И тотчас, подобно звуку разрываемой бумаги, хрустнула и заволновалась тростниковая занавеска. Не торопясь, как в тире, Подорогин поднял пистолет. Сначала из-за косяка вырос исцарапанный глазок макаровского глушителя, затем с глубины вытянутой руки — притушенное тенью, бугристое, вымаранное в чертах лицо. Не дыша, Подорогин дважды выстрелил. Еще с полминуты, оглушенный, он целился в дверной проем. От запаха пороха першило в носу. Сквозь звон в ушах постепенно прорастал плоский шум телевизора и отголоски верхнего застолья. Обождав еще немного, Подорогин продвинулся на середину комнаты.
Стриженый лежал на груди, уткнувшись теменем в обрызганную мозгами дверь подсобки. «Макаров» каким-то чудом очутился у него на пояснице. Пахло мочой. Натекла большая лужа крови. Убитый оказался разут. В шерстяном носке на его правой пятке цвела луноподобная прореха.
Подорогин подумал, что не сможет выйти из гостиной, не испачкавшись. Однако он не только вышел, не испачкавшись, но умудрился, не испачкавшись, завладеть оружием, бумажником и телефоном своей нежданной жертвы.
И лишь в подъезде ему стало дурно. Он уперся плечом в стену и размеренно дышал ртом. «Easy money…» — вертелось в голове. У него был ошеломительный пульс и влажные ладони. «Пусть бягу-ут неуклюжа!» — послышался сверху страшный надрывный вопль, заглушённый не менее страшным, грянувшим на весь дом взрывом хохота.
Подорогин спустился во двор. У поваленного гриба песочницы стоял «гелендваген» с зажженными подфарниками. В задраенном салоне, включенная на полную громкость, гремела попса. Безмолвная фигура наносила методичные удары палкой по перекинутому через остов качелей ковру.
Под окнами фасада Подорогин проскользнул в соседний двор. Тут его все-таки стошнило. Вокруг чадящего костра на бутылочных ящиках сидели бомжи. Несло анашой и помоями.
— Во колбасит… Да ты снежком-то, снежочком ополоснись.
Подорогин зачерпнул снега, но сразу стряхнул с руки грязную, пропитавшуюся аммиаком ледяную массу. У костра засмеялись. Подорогин вытер ладонь о ствол дерева и молча взглянул на чадивший, сыпавший искрами огонь.
Смех мало-помалу стих — один за другим бомжи оборачивались на пистолет с глушителем в его руке.
Пустой поезд метро застрял в точности перед станцией, где ему следовало выходить, и Подорогин, испытавший поначалу приступ беспомощной, безадресной злобы, ни с того ни с сего заснул.
Несколько раз ему мерещилось, что он выходит на усеянный траурными цветами перрон. Когда же это произошло на самом деле — то есть когда он не увидел по выходе из вагона признаков похоронной символики, — и клевавший носом милицейский старшина, отлепившись от мраморного столба, вежливо испросил у него, который теперь час, он все-таки не на шутку решил, что настоящее пробуждение ему еще только предстоит. Мизерное это происшествие подействовало на него умиротворяюще. События последних дней переходили границы бытия. Или, напротив, выталкивали, перемещали за эти границы его самого — какая разница?
Пять или шесть раз начинал звонить телефон стриженого, пока Подорогин не выключил его. В толстенном крокодиловом портмоне убитого оказалась неимоверная сумма: семь с половиной тысяч долларов и тысяч пятнадцать рублей. Всё новыми, застревающими на пальцах купюрами. В потайном кармашке на кнопке Подорогин обнаружил свою фотографию. Вырезанные из того же «поляроидного» комплекта снимки были прикреплены к его прошлогодней анкете для оформления шенгенской визы.
Приняв душ, он спустился в VIP-ресторан (обычный был закрыт с одиннадцати) и заказал ужин.
— Пить? — поинтересовался официант.
— Ну да, — удивился Подорогин.
Минуту спустя на столе возник графин с водкой. Подорогин велел убрать графин, пригласил опешившего парня наклониться к нему и по слогам, под запись, попросил принести запечатанную бутылку «Хеннесси». При этом своими глазами он видел, как вместо заказа официант начеркал в перекидной книжице всклокоченного висельника с растопыренными конечностями.
