далеко, что как бы самому потом не пожалеть, что начал; и кроме всего прочего, если Бертон ходит хвостом за посторонними людьми без их ведома, то сам он тоже, получается, «в личной жизни не слишком щепетилен». Он все понимал, со многим был согласен, но свой тайный сыск почему-то предпочитал рассматривать сквозь призму рыцарства. У рыцаря есть дама сердца; рыцарь совершает во имя нее подвиги, а желанием или нежеланием прекрасной дамы быть дамой сердца, по законам рыцарской чести, можно пренебречь.
Поскольку сам он Инге ничего не сообщил, я спросил его, как, по его мнению, нам следует поступить с этой, с позволения сказать, информацией.
— Делай все, что считаешь нужным, — выпалил Бертон с обезоруживающей откровенностью. — Я целиком на тебя полагаюсь.
Когда принесли кофе, он поинтересовался, как дела у Миранды, и сказал, что она показалась ему «красивой, интересной», а потом, после череды эпитетов, договорился и до «обольстительной».
— Согласен, — ответил я, — но, к сожалению, никакого романтического интереса ко мне она не испытывает.
Бертон заглянул мне в глаза, потянулся через стол, на мгновение накрыл мою руку мокрой ладонью и тут же ее отдернул.
— Это вопрос самоконтроля, — слушал я ломкий голос мисс У. — Мэйси говорит все, что взбредет ей в голову, порой совершенно нелепые, абсурдные вещи, но все ее слушают, а ей бы только улыбаться, кивать, хохотать. Вот я, прежде чем сказать что-нибудь, собираюсь с мыслями и взвешиваю каждое слово, но меня почему-то считают занудой, хотя я говорю вещи куда более умные.
— Разговор — это не просто сказанные кому-то слова. Он зачастую носит характер свободной игры с другим человеком, а вы, прежде чем вступать в игру, останавливаетесь.
Мисс У. сидела, сложив руки на коленях. Несколько секунд она молчала.
— Барьер, — прошелестела она. — Забор вокруг игровой площадки.
Она положила ногу на ногу, и я неожиданно почувствовал нахлынувшее вожделение, которого она у меня ни разу прежде не вызывала. Пятидесятилетняя толстушка, на которую я никогда не смотрел с интересом. С чего это вдруг?
— Вы что-то вспомнили? Какой-то конкретный забор?
— Даже не знаю. Я же вам рассказывала, я очень многое забыла, а про детство вообще ничего не помню.
Она как-то обмякла, словно устала.
— Вот сейчас, в разговоре со мной, эта игра у вас была. Когда вы сказали про забор, мне стало по- настоящему интересно, я оживился, даже увлекся.
Мисс У. моргнула. Уголки губ на миг приподнялись в робкой улыбке, потом опустились, и мне показалось, что пациентка засыпает. Она прикрыла глаза. Я смотрел, как она дышит. Неизвестно почему мне вдруг вспомнился отец, пилящий во дворе доски. Потом перед глазами возник забор из колючей проволоки.
Мисс У. открыла глаза:
— Совсем сил нет.
— Вы прячетесь за сном от игры со мной, вас это пугает, вы чувствуете опасность.
— Мне очень интересно все, что вы говорите, я хочу понять, потом как-то теряюсь и почти засыпаю.
— Помните, вы однажды говорили мне, что в старших классах вам не нравилось, если отец делал с вами уроки?
— Он как-то излишне увлекался.
— Обратите внимание, вы сейчас употребили слово, которое я уже произнес сегодня, — «увлекаться». Может быть, сегодня я выступаю для вас в роли вашего отца?
Она искоса посмотрела на меня:
— Маме это тоже не нравилось. Когда мы занимались, она без конца заходила ко мне в комнату.
— Она нервничала?
Мисс У. прижала пальцы к губам.
— Получается, что и вы, и ваша мама испытывали некоторую неловкость, потому что ваш отец, занимаясь с вами, излишне увлекался.
— Он перестал меня обнимать.
Голос мисс У. звучал холодно, глаза были прикрыты.
— После того как я перешла в старший класс, он ни разу меня не обнял. Ни единого раза.
— Наверное, оберегал вас.
Я помолчал и добавил:
— От своих чувств. У него росла дочь. Он испытывал влечение и выстроил забор между вами.
Мисс У. посмотрела на меня, и я почувствовал неизбывную печаль. Мне было всех нас безумно жалко. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, но в глазах стояли слезы. Потом они двумя тонкими ручейками побежали по щекам. Она не шелохнулась, не подняла руки, чтобы утереть их, и сидела совершенно неподвижно, застывшая, как статуя Приснодевы, которая вдруг исторгает слезы посреди рыночной площади.
— Бертон уверен, что это была Эдди?
Я еле слышал Ингин голос в телефонной трубке.
— Абсолютно. Ты понимаешь, что это значит?
— С трудом, — произнесла она медленно. — Генри пишет о Максе книгу, но он мне ни разу не говорил, что встречался для этого с Эдди.
— А откуда ему известно про письма?
— Я сама сказала, — и повторила уже громче, — сама. Это не важно, важно, почему он встречался с ней, не предупредив меня.
— Может, он пытался как-то ее урезонить? Хотел помочь тебе, заступиться за тебя?
— Мне он посоветовал ни во что не вмешиваться, пусть все идет своим чередом. Писем, по его мнению, может вообще не быть, я же их ни разу не видела, а что до сына, так без анализа ДНК отцовство установить невозможно, а для сравнения им понадобится Соня, так что анализ возможен только с ее согласия. Литературные скандалы — вещь проходящая. Пощекочут нервишки, поговорят и забудут. Главное — книги, которые остаются после писателя. При условии, что нет самоубийства несовершеннолетней, тогда, конечно, все по-другому…
— На мой взгляд, звучит как-то бездушно, а ведь Моррис рассуждает о твоей жизни. Ты не находишь?
— Нахожу, но порой в отчужденности есть что-то успокаивающее.
Инга замолчала.
— Тебе плохо?
— Очень.
— Может, не стоит принимать скоропалительных решений?
— Эрик, послушай…
— Я слушаю.
— Мне было так хорошо, понимаешь, после стольких лет осени я вдруг опять почувствовала себя молодой, когда не спишь, не ешь, все время думаешь о человеке, мечтаешь о нем, надеешься, что тоже ему нравишься, что все всерьез…
— Я понимаю.
— И теперь я боюсь, что это из-за Макса.
— Что ты имеешь в виду?
— Генри очень увлечен тем, что делает. Эта книга для него страшно важна. И для меня тоже. Мы с таким удовольствием про нее говорили.
— Так…
