— Но откуда такая уверенность? Надеюсь, ты там свечу не держал?
Бертон залился темным румянцем:
— Нет, конечно. Все в рамках приличий, клянусь. Я говорю не о том, что видел лично, а о том, что напрашивается по логике вещей: приходы, уходы, время входа внутрь, время выхода. Плюс личность этого человека в моем понимании, истолковании и даже, не побоюсь этого слова, предвидении будущего. У этого персонажа такие пристрастия, такие, с позволения сказать, аппетиты, что ничего, кроме беды, это не сулит. Я провижу черные грозовые облака. Шторма и бури.
Какие-то из опасений Бертона я разделял, но мне все же казалось, что насчет Генри Морриса он перегибает палку, возможно — из ревности. Ясно было одно: моя сестрица или ее идеальный образ оказались в эпицентре как минимум трех личных драм. Тут и Фельбургерша, с мстительным упоением вымещающая на ней какие-то обиды, и Моррис с его литературно-ролевыми играми, и наиболее безобидный на общем фоне Бертон, одержимый любовью, которая, по моим ощущениям, перерастала в навязчивую идею.
На приеме в среду мисс Л. первым делом обрушила на меня шквал жалоб на вторую жену своего отца и ее дочь, которая к тому же была беременна. Я прекрасно понимал важность этого еще не родившегося ребенка, но сегодня мисс Л. на контакт не шла. Меня она назвала «набитым дерьмом аналитиком, который много о себе воображает, а сам и мухе не поможет», — эта неожиданная трансформация идиомы «мухи не обидит» была отражением ее разочарования по поводу моего, как она это называла, «бессилия». Я оказался «завравшимся сукиным сыном, который не понимает, когда ему говорят правду». Она же твердо
Я сказал, что она хочет вывести меня из себя. Что она все время провоцирует меня, испытывает на прочность. Что существуют правила, регламентирующие поведение, как ее, так и мое, и она эти правила нарушает.
— Если вы убеждены, что я не могу вам помочь, тогда зачем вы приходите?
Я знал, что в моих словах звучит отчужденность, что это с моей стороны ретирада, но все-таки надеялся привнести в ее восприятие некоторую неоднозначность. А вдруг?
Мисс Л. подняла на меня глаза:
— Я не знаю, зачем я прихожу.
— Может быть, где-то в глубине души вы все-таки верите, что у нас получится?
Она молчала. Взгляд ее был холодным и непроницаемым.
Я попытался еще раз:
— Помните, мы с вами говорили о ваших, как мы их назвали, «опорожнениях». Вы тогда сказали, что ненавидите свою пассивность и бездеятельность в эти периоды. Когда вы на меня нападаете, то вы раз за разом потворствуете моей пассивности, потому что я в таких ситуациях не знаю, что сказать, за что хвататься. Вы, таким образом, закрепляете во мне качество, которое хотели бы истребить в себе.
Мисс Л. прикрыла глаза, казалось, голова ее еле держится на шее.
— Мне нехорошо, — прошептала она.
Потом она рывком встала с кресла, держась за живот, обвела комнату глазами и едва успела наклониться над корзиной для бумаг, как ее вырвало.
Я достал бумажные салфетки, чтобы она могла утереть рот, сказал, что сейчас приду, отнес пластмассовую корзину в туалет, выплеснул содержимое в унитаз и смотрел, как бурая кашица смывается водой. Потом я побрызгал корзину моющим средством, добавил воды и оставил стоять, а сам поспешил назад.
— Ну, как вы, получше?
— Куда вы это дели?
Ее лицо было очень бледным.
— Отнес в туалет. Все нормально.
— Вы что, убирали за мной? — спросила она тихим голосом.
— Да ничего особенного, просто сполоснул корзину водой.
— Вы отмывали мою блевотину? Сами? Почему вы не позвали уборщицу?
— А зачем?
— Как вы могли? — процедила она. — Какая мерзость!
Это был не ее голос. Я понял, что слышу кого-то другого, и чуть не подпрыгнул:
— Вы ведь не со мной сейчас говорите!
Я почти всхлипнул, так мне было ее жаль.
— Это говорит взрослый, отчитывающий ребенка.
Она озадаченно потрясла головой. На лице ее появилось выражение растерянности.
— Я запуталась. Мне холодно. Я совсем одна.
Вечером меня ни на секунду не оставляло мучительное беспокойство. Грудь сдавило, дыхание стало учащенным, я не находил себе места и мерил дом шагами. Пробовал взять в руки последний номер
— Грань между сопереживанием и отстраненностью невероятно тонка, — учила меня Магда. — Подошел слишком близко — и от тебя никакого проку. Но если ты слишком далеко, если нет сочувствия, то нет и связи между врачом и пациентом.
Я не мог сидеть на месте. В голове мелькнуло: «Вот откуда его уходы». От этой фразы меня затрясло еще больше. Отец пытался спастись уходами. Его работающий на дикой скорости внутренний двигатель нельзя было выключить.
Чтобы заглушить рвущийся наружу крик, я плеснул себе виски. Может, принять миллиграмм ативана? В дверь позвонили. Я поставил стакан на кухонный стол и пошел в прихожую. Сквозь дверное стекло я увидел стоящего на пороге Лейна. От его прихода бушевавший у меня внутри хаос разыгрался с новой силой. Почему я не отошел от двери на цыпочках, оставив его стоять перед запертой дверью, пока не надоест? Но я отворил. Он сказал, что не намерен меня долго задерживать, что это дело пяти минут. Я разрешил ему войти, но дверь решил оставить приоткрытой. Лейн был какой-то помятый, он горбился, держась одной рукой за живот. На плече у него висела тяжелая черная сумка — очевидно, с фотооборудованием.
— Я не могу так больше, — сказал он. — Помогите мне.
— У вас что-то болит? — спросил я, кивнув на прижатую к животу руку.
— Душа.
— Могу порекомендовать специалиста, который сможет с вами побеседовать.
Я говорил как робот. Дышать нормально не получалось. Господи, только бы он поскорее ушел!
— Дело касается Миранды.
— Что с ней? Она здорова?
— Да она-то совершенно здорова. Это со мной беда.
Он сделал шаг в моем направлении.
— Какая беда?
— Вот, решил организовать свои похороны, — ответил он и улыбнулся.
Значение этой улыбки я не разобрал, но разозлился. Благодаря раздражению у беспредметного до этого момента беспокойства появился объект, и это само по себе было благом. Дышать стало легче.
— А при чем тут Миранда?
Он прикрыл глаза:
— Она об этом пожалеет.
