научиться договариваться, потому что моя дочь и ваш сын — брат и сестра. Вы продали письма первому встречному, и он вправе распоряжаться ими как хочет. Поэтому, Эдди, я настаиваю, чтобы вы сказали мне, сказали всем нам, есть ли в этих письмах вещи, представляющие в будущем угрозу для Сони или Джоэля.
Нижняя губа Эдди задрожала, рот искривился, по щекам побежали слезы, и я услышал вырвавшийся из горла стон.
Я наклонился и на мгновение накрыл ее руку своей.
И тут раздался вопль Линды:
— Скажите пожалуйста, какая цаца!
Она подалась к Инге, лицо ее вспыхнуло.
— Разыгрывает тут идеальную мать, а сама пытается развести Эдди, вытащить из нее, что в этих письмах. Ах, какие мы утонченные, какие мы изысканные, какие мы доктора философии! Глаза б мои не смотрели! Да все эти ваши заумные книги предназначены только для того, чтобы красоваться, чтобы показать всем, какая вы необыкновенная и недосягаемая, мадам Совершенство, и дочь-то у нее совершенство, и квартира в центре совершенство, и сама-то она вдова Макса Блауштайна, культового Писателя с большой буквы «П». Я всегда знала, что ваши ангельские ризы не такие уж белые. Кто-то должен был сбить с вас спесь. Вы хотели знать, почему мне есть до этого дело?! Да уж поверьте, мне
Все это говорилось сквозь зубы, а на последней фразе слышалось просто змеиное шипение.
Инга слушала, открыв рот, а в конце прижала руку к груди, словно оскорбления причиняли ей физическую боль.
— Ну что, не можете меня вспомнить?! — издевательски настаивала Линда.
Инга все так же хватала ртом воздух.
— Вспомнить? — повторила она слабым голосом.
— Ну же, Колумбийский университет… Я была знакома с вашим другом, Питером.
— С Питером? Вы знали Питера?
— Да. Я училась на факультете журналистики, а вы — на философском.
Последнее слово она бросила в лицо Инге, как плевок.
— Мы трижды ходили пить кофе: вы, Питер и я, трижды, но я с тем же успехом могла остаться дома. На меня никто не обращал внимания. Вы с Питером всю дорогу трещали о Гуссерле, но когда я попробовала вставить хоть слово, вы… вы стали смеяться!
Она буравила Ингу глазами.
— Мне жаль, что так получилось, — сказала сестра, наклонив голову. — Поверьте, мне очень жаль.
— Мама не способна поднять человека на смех, — вмешалась Соня. — Она любит посмеяться, но над кем-то — никогда. И помнить каждого она не в состоянии. И еще одно к ее чести: ни при каких обстоятельствах она не опустится до того, чтобы рыться в чужом помойном ведре!
— Каком помойном ведре? — пролепетала Инга чуть слышно.
— Может, вы сами объясните маме, в чем дело? Давайте, расскажите, как я застала вас, когда вы рылись в нашем мусоре! Я не стала ничего никому говорить, — обернулась она к нам, — но эта женщина там была!
На последних словах Соня ткнула в Линду указательным пальцем.
— Стояла перед раскрытым мешком и рылась в яичной скорлупе и кофейной гуще, выискивала письма и документы!
Линда ничего не ответила. Она сидела, плотно сжав губы.
Инга опять обхватила себя руками за плечи.
— Когда тебя не замечают или не помнят, это очень страшно. Я сама через это прошла.
У нее был растерянный вид. Она разомкнула руки и протянула их к Линде:
— Просто вы приняли это слишком близко к сердцу…
— Именно так, — вмешался Генри.
Он повернулся к Эдди, которая по-прежнему хлюпала носом, но, прежде чем он успел сказать хоть слово, Эдди заговорила сама:
— Эти письма принадлежали мне. Я устала это повторять. Это я их от него получила. И теперь они почему-то всем понадобились.
Слезы градом катились по ее лицу.
— Семь каких-то дурацких писем, — всхлипывала она. — Ужасно важных. Куда более важных, чем я, чем Джоэль, чем любой живой человек. Господи ты боже мой, это же просто несколько страниц собачьего бреда, и все! Как же мне это осточертело!
— Так вот, значит, как вы относитесь к моему отцу! — завизжала Соня.
Она вскочила на ноги и принялась размахивать руками перед лицом Эдди.
— Вам же он на фиг был не нужен, ведь правда?!
Тут уже вскочила Инга. Она схватила Соню за локоть, пытаясь унять ее. Девочка гневно развернулась к матери. Эдди рыдала в голос. Генри с выражением искреннего отчаяния на лице беспомощно откинулся на спинку стула.
— Так, — прорвался я сквозь общий вопеж. — Я полагаю…
Закончить предложение я не успел. Генри промычал что-то нечленораздельное. За моей спиной с треском распахнулась дверь. Почуяв недоброе, я обернулся и увидел стремительно влетевшую в комнату крупную растрепанную даму с яркой помадой и густо нарумяненным мясистым лицом. На ней было огромное серое пальто, толстые зеленые носки и почему-то тапки. На голове торчала вязаная шапочка в белую и красную полоску, из-под которой чуть выбивался курчавый белый парик. В руках она держала два объемистых пакета с надписью «Мейсис» и зонтик. Глаза смотрели дико.
— Дороти, — ошеломленно произнес Генри. — Как вы сюда попали?
Линда вскинула руки вверх и завизжала:
— Это она, она меня ударила, я ее сразу узнала!
Эдди подняла голову, и ее глаза, под которыми расползлись черные кляксы размазавшейся туши и подводки, расширились от изумления.
— Какое знакомое лицо. Я уверена, что я вас где-то видела, но где?
Дороти помахала в воздухе пакетом и произнесла низким звучным голосом:
— Они у меня!
Я уже догадался, кто передо мной, но Инга успела раньше.
— Бертон? — неуверенно произнесла она.
Это и в самом деле был Бертон с лоснящимся от пота, заросшим щетиной лицом. Женский грим, разумеется, оставлял желать много лучшего, и пока я смотрел на ряженого разинув рот, у меня вообще в голове не укладывалось, как его, в принципе, можно было принять за женщину, однако еще секунду назад я сам ломал голову, кто передо мной. Бертон одним движением сбросил пальто и эффектным жестом стащил с головы шапочку и парик. Лицо его по-прежнему покрывал толстый, почти клоунский слой грима, но наш друг об этом либо забыл, либо попросту не обращал на мерзкую краску внимания. Он достал из пакета «Мейсис» плотный желтый конверт и протянул его Инге, которая так и сидела на стуле. Обращаясь к ней, он наклонился, подметая подолом голубого платья ее лодыжки.
— Волею судеб мне была дарована возможность получения некоей суммы в форме наследства. Задумавшись о своем новом материальном положении, я спросил себя, какая от этого может быть польза, кроме собственной моей радости по поводу тех благ, которые я отныне могу себе позволить, и решил, что раз уж я теперь, что называется, при деньгах, то мог бы попытаться как-то реабилитироваться в ваших глазах за тот злополучный четверг много лет назад, когда я, — Бертон сокрушенно вздохнул, — так скомпрометировал себя.
Инга поднесла руку к нарумяненному лицу Бертона и погладила его по щеке:
— Не нужно так говорить. Это не имело никакого значения ни тогда, ни сейчас.
— Откройте, прошу вас! — воскликнул Бертон, указывая на конверт.
Я никогда прежде не слышал у него такого взволнованного голоса.
