— Все упорствуешь. Нехорошо. Наверное, презираешь меня. Тоже не стоит. Какие еще пакостные мыслишки могут плутать в твоей бестолочной голове? Брось обижаться. Мы ведь с тобой сугубо по- человечески. Гуманно. Слышишь? Совсем как старики с отбившимися отпрысками. Но ты подумай: мне приказано не щадить тебя. Понимаешь? Вдумайся, если мозги твои имеют еще некоторую твердость. А я? Я только постебал тебя для острастки, чтобы дошло, что имеешь дело с людьми серьезными, не оставляющими слов для корзины будущего. Но ты на что-то надеешься, раз упорствуешь. Или на снисходительность моих боссов, или на что-то еще. Напрасно.
Говорящий неторопливо бубнил страшные по смыслу слова, старателыю выковыривал скальпелем грязь из-под ногтей. Ему доставляло видимое удовольствие внушать ужас к собственной персоне, к нелегкому труду, который он производил посредством двух безобразных типов.
Сырое вонючее помещение, в котором они находились, было без окон. Застоявшаяся влага грязно конденсировалась в крупные капли, собиралась на потолке, шумно шлепалась на выщербленный бетонный пол. Мрачность серого помещения с липкими бетонными стенами дополнялась жалким видом жертвы и резко контрастирующим блеском холеного, но неопрятного палача.
— Я не торопил время. Давал возможность задуматься, хорошенько прочувствовать создавшееся положение для твоего упрямого тела. Не гоню события и сейчас. Но, наверное, тебе нравится быть пытаемым. Думай, пока я говорю. Желаешь, мы сполна удовлетворим твою похоть. Шесть пунктов программы пройдено.
Вялый, скрипящий голос, переходивший на визжащий шепот, давил, выматывал последние душевные силы. Полумрак сырости и вони, скопившейся в гнилостном подземелье подвала, не давал возможности полностью вздохнуть и только полнее создавал чувство безнадежности и отчаяния.
— Помер бы спокойно. Почивал бы в том мире. Там неплохо. Там не бьют. Смерть — тот же рай. Никаких мук: ни душевных, ни телесных. Полный глубокий сон. Сон на всю вечность. Чем не рай? Кто докажет, что смерть, небытие — не рай? Кто опровергнет существующую истину?
Сидевший не смотрел на висящего, распятого на веревках узника. Ковырял нудно под ногтями, в зубах, выжидал время, что-то раздумывал.
Лицо обыкновенного ублюдка, какие получаются из трусов, неудачников, озлобленных на все и вся. Для которых мерка справедливой жизни — это, когда у них все хорошо.
Наполовину лысый, глаза навыкате, с застывшим взглядом доисторического пресмыкающегося, дряблая болезненная кожа лице с гнойными прыщиками. Отталкивающий своей внешностью тип, на которым нагло и настойчиво претендует на место в кругу избранных, держащийся за это место всеми возможными и невозможными средствами.
Искривленный от сознания собственных недостатков рот. Редкие, длинные гниющие зубы. Нижний правый клык выдавался вперед. От того уродливая улыбка напоминала дикобраза детских комиксов. Вечно влажные глаза вызывали состояние брезгливого отвращения.
Палач поднял глаза.
— Что это ты, мерзавец, так нехорошо на меня смотришь? Я тебе не враг. Ты сам себе враг. Я понимаю тебя, но ты все равно заговоришь. И не обижайся на меня. Я такой же исполнитель воли стоящих надо мною, как и ты. И только уже поэтому ты заговоришь. Нельзя ради благополучия кого-то так отдавать свое тело на истязание. А ведь больно. А будет еще больней. Ведь мы действуем по нарастающей. Или, может, ты этого еще не понял? Скоро убедишься.
Распятый ничего не говорил. Кожа клочьями висела на нем, обугленная огнем во многих местах. Изо рта медленно сочилась кровавая слюна. На полу кусочки раздробленных зубов. Мученик иногда дергался в нервных конвульсиях от нестерпимой боли и издавал протяжный замирающий стон.
Специализированные мордовороты, находящиеся в помещении, были участливо холодны и предупредительно осмотрительны, чтобы жертва раньше времени добровольно не ушла в предсказываемый рай.
— У нас, дружище, еще не все методы дознаний опробованы. Мы продолжим. Одно только будет обидно: с каждым последующим способом мир сей, прекрасный и благоухающий, в глазах твоих будет чернеть, а ужасная, недружественная карга по имени смерть светлеть в твоем затухающем разуме, наполняться изначально глубоким смыслом. Несправедливо для живых. Но ты будешь радоваться ей и ожидать ее. Проклянешьь ты тысячи раз тот момент, когда оставил позади тихую крестьянскую жизнь. Покашлял для солидности.
— Милейшие, — обратился к двум безобразным с руками гориллы, — раскройте пациенту живот. Только аккуратно. Раздвиньте шкуру в стороны, закрепите скобами.
Двое сноровисто, движениями спецов, принялись исполнять приказание.
У висящего в обреченном ужасе округлились глаза, от боли выдвинулись из глазниц. Он стоически перенес продолжительную процедуру подготовки к новой пытке. Тошнотворный запах внутренностей наполнил помещение. С разрезанных и отслоенных участков тела сочилась кровь.
Палач со знанием дела надел респиратор. Глухой, отдаленный голос теперь доносился словно из преисподней.
— Что-то ты рано пахнуть начал: не к лицу, торжественный, не торопись, еще не время.
Два урода no-врачебному прижигали кровь темноватым раствором, от которого жертва в резких спазмах то сжималась от крика, то безжизненно повисала на петлях.
Скоро заплечных дел мастера угодливо отвесили поклон старшему и скромно удалились в угол. Тот степенно встал, взял медицинский зажим, пилку, щипцы и бодро, как хирург перед ответственной операцией, размял пальцы. Его невнятный, через респиратор голос склеповато бубнил:
— Если что желаешь изъявить, говори. Сейчас даже мне будет неприятно, что я буду вытворять с тобой. — Он нагнулся к лицу пытаемого. — Все же нехорошо на меня смотришь. Напрасно.
Но у пленника не было сил ни смотреть, ни шевелиться. Глаза были просто открыты, потому что безжизненно отвисала челюсть. Она не давала закрыться вехам. От того устрашающе упрямый взгляд казался подозрительным, предупреждающим.
— Ну, прощай, помеха нашего времени. Не желаешь заботиться о бренных останках собственной плоти, мы тоже не в силах помочь тебе. Нам, рабам этой жизни, ни к чему тягаться с судьбой. Терпи, сколько можешь. Если можешь, не кричи. И так мне все опротивело тут, а ты на мою душу. К черту эту жизнь. Надо уходить на покой.
Руки его работали, как у заправского аптекаря.
Жертва дернулась, заскрежетала остатками зубов. Истошный, неожиданно срывающийся вопль заставил вздрогнуть даже мучителя. Но это не остановило его. Руки методично усиливали давление на жилы узника.
Пленник трепыхался и орал всеми неистественными звуками, переходящими то на хрип, то на пронзительные вибрирующие шумы.
— Стой! Стой, гадина! — прохрипел обморочно висящий. — Закрой живот. Холодно.
Кат не сразу понял, что жертва заговорила. Невнятные слова не сразу дошли до его ума. Щелкнул пальцами.
Идиоты быстро подошли, взялись за обратную процедуру.
— Из полиции? — но давая передохнуть, забыть боль, жаля бешеным взглядом, прокричал палач.
— Нет, — протянулось сквозь клокотание и хрип груди жертвы.
— Из органов общественной безопасности? Истязаемый отрицательно покачал головой.
— Откуда? Не медли, не тяни.
— «Великий предел», — только и смог выдавить узник.
— Стоило ли, паршивец, так долго тянуть и глумиться над нами, чтобы продолжать врать, — палач швырнул в пленника пилкой. Со скрипящей злостью выдавил: — Братство. Знаешь ли ты, что братьев не закладывают?
— Уу-оой, — протяжно стонал сектант. Двое машинально продолжали штопать живот. Лицо
