искажалось в предсмертной агонии. Превозмогая боль, сипел:
— Мои кости, — но слова давались ему более, чем с трудом. Напрягся. — Мои кости до конца вечности будут благодарны судьбе, если она воздаст тебе хотя бы малую толику того, тех ужасов, что пришлись мне. — Силы покидали жертву. Безжизненно повис на веревках, но ненавистно продолжал: — Хотя бы начального, ожидаемого страха.
Последние слова произнес почти бездыханно. Голова упала на грудь.
Палач обернулся. Секунду всматривался в висящего:
— Что за шутки лукавого?
Резко скинул респиратор, подошел, открыл веко. Двое истуканно застыли, глядя на действия шефа.
— Продолжайте, только аккуратно.
Сам подошел к ящику, открыл. Взял шприц, набрал красноватой жидкости. Сделал укол под сердце.
Тело дернулось, хрипяще задышало. Кровавая слюна, вытянувшись в нитку, скользнула по губе на пол. Открыл глаз. Второй уже не слушался.
— Исчадие. Я видел тебя на том свете. Ты и там тот же. Чтоб ты провалился на огненные иглы ада. Чтоб тебе всегда было так, как мне сейчас. Чтоб всю вечность корчился в геенне огненной.
Зашелся в долгом, хрипящем кашле.
— Помолчи. Ты не оригинален. До тебя так же говорили. Конечно, если были так же бестолковы, как ты. Отдохни. Тебе еще поговорить придется.
Палач нажал кнопку.
Через полминуты появились строгие старцы с вытянутыми худыми ликами.
— Что явишь нам, Паучий Волос? — спросил самый старший, с резкими, злыми линиями черепа, резко выдвинутым вперед подбородком и белесыми глазками.
— Упрямец утверждает, что он из «Великого предела».
Старики переглянулись.
— Он не свихнулся? Может, тебе показалось? Может, о полиции что бормотал?
Мутные глаза главаря уперлись в жертву.
— Что-о!? Схватила вас за нутро минута истины! Прозреете! — мученик с сарказмом скривил губы. Пробовал рассмеяться. — Вот так. Я уже отхожу.
Сердце на исходе. Но вам не будет легче. Истина над всеми нами. Она видит. Месть восторжествует. Один из старцев окинул место оценивающим взглядом.
— Снимите его, положите на стол.
Пока двое расторопно управлялись, спросил:
— Ты где слыхал про эту банду?
Бешеные от боли глаза замученного шарахались по лицам главарей. Гримасы мук и отчаянного торжества менялись каждую секунду. Агония мести сквозила во всем его облике, но у него не хватало силы одаривать каждого зловещим взглядом ожившего мертвеца.
— Сделай ему укол, — приказал высокий палачу.
— Это будет второй за час.
— Нем и пяти минут хватит.
Паучий Волос торопливо ввел раствор в тело пытаемого.
Тот снова очнулся. Глаз уставился на палача. Та же злостная гримаса с торжествующей хитростью тенью отразилась на его обезображенном лике. Губы силились усмехаться.
Положили на стол, бинтовали живот.
Но он не сводил единственного глаза с палача. Последние искры жизни и отчаяния сверкали в нем.
— Я… Я уже видел тебя на колу, жареного. Как это справедливо…
— Отвечай, почтенным, уродина, они ждут, — не выдержал Паучий.
— Я все скажу, — глаз передвинулся к стариком. — Вся Вселенная никогда не испытывала таких мук, что присовокупились мне от щедрот вашего выродка. Я крепился. Надеялся раньше отойти в мир спокойствия и нирваны. Но ваш ублюдок не оставил мне шанса на спокойную смерть. Меня так мучили, так пытали, Я кричал от ужасов боли, и большего, что Паук мне с избытком обещал, я не выдержал. Но не потому, что испугался. Нет. Хочу часть своей участи, мук своих оставить вам на прощание. Всем вам. Страха и ужаса до последней секунды. Мне страшно. Пусть и вас такая же участь раскорячит в своих объятиях. Небо справедливо. Я все проклятия бросаю на ваши головы. Страшно жить. И к чему? Кто придумал бытие, пусть сам в нем горит. Спокойствие небытия — это прекрасно. Что есть лучше? Все остальное — химера, глупость, ошибка создателя.
— Ты бредишь, полицейский. Говори, из какого отдела.
— Не смешите меня. Мне больно. Я брат «Белого лотоса». Ваши жалкие головы пожалеют о содеянном. Но я скажу все, что должен сказать, что уже сказал вашему клещу, если, конечно, хватит сил.
Лица стариков застыли. Некоторые косо посмотрели в сторону палача.
Тот замер, оторопело глядя на жертву:
— Что ты несешь, чучело? Забываешься.
— Сегодня я не выдержал. Некоторое время отвечал, пока не впал в небытие. Не знаю почему, он — дрожащий, синий палец поднялся в сторону палача, — только больше жег меня после каждого ответа. Как это страшно и ужасно, когда не знаешь, не понимаешь, — зачем. Я желал одного — быстрой смерти. А он? Я даже не знаю, чего он от меня хотел.
Хриплый свист остановил монолог. Главари подозрительно косились на Волоса. Сквозь едва шевелящиеся губы доносился чуть слышимый шипящий звук.
— Еще ваш гад сказал, что «Синие фонари» не нуждаются в доносчиках. Что они всегда обходятся своими осведомителями.
Старикам пришлось наклониться, чтобы разбирать слова.
— Он, — глаз снова мертвенно приоткрылся, — он неясен. Я ему все говорил. А он только издевался надо мной больше.
Главари выпрямились, повернулись к палачу. Тот стоял, побледнев, в замешательстве пожимал плечами:
— Стервец бредит. Несет ересь против меня. Слабый шепот снова достал присутствуюншх.
— Он не хотел, чтобы я дожил до вашего прихода. Зря я ему все говорил…
Старики обернулись к жертве. Тот лежал на столе.
Сапожное шило, с помощью которого зашивали живот, торчало под сердцем по самую рукоятку.
Суровые взгляды старейшин обошли двух неприятных, Паучьего Волоса, снова убитого.
Высокий худой дед с лицом похожим на высохшую кору старого дерева, прошамкал зло и грозно:
— Или ты, Волос, настоящий мастер своего ремесла, или… — он сию раз посмотрел на лежащего. — Мы требовали, чтобы каждый допрашиваемый мог ясно и вразумительно отвечать на наши вопросы. Но этот почему-то перед смертью больше о тебе намекал. Перед костлявой трудно лгать. Жить каждый хочет, не так ли, Волос?
Голос главаря был таков, что палач неуверенно отодвинулся к стенке. Вся спесь и высокомерие его мгновенно слетели с лица. Уродливая физиономия стала жалкой, отвратительной. Руки часто задрожали.
— Вы что, почтеннейшие!? Проклятый знал, что сдохнет, потому и нес во вред мне и во страх вам.
— Нам?
Высокий подошел к Пауку. Властный жест подсказал подручным. Они бросились к палачу. Тот с плачем упал на колени.
— Вы что, всевышний? Я же ваш!
— Мы подумаем над твоими словами.
Новый обреченный не знал, что и говорить. Он весь затрясся.
