— Возможно. Но не каждый удар находит цель. А вот вы один. Из нескольких ударов один, но дойдет. Вы, наверное, об этом не подозреваете.
— Тоже решил мне угрожать.
— Как можно. Вы мне глубоко безразличны. Просто предупреждаю, как человека своего круга. Знаю, что запись разговора сохранится.
Маленький снова откинулся на спинку кресла:
— Человек моего круга. Нет, скажи мне, почему в последнее время все стали нагло дерзить мне? Страх потеряли?
Генерал выпрямился. Человечек сейчас казался ему жалким и беспомощным. Возникло желание запрятать его в ящик письменного стола.
— Приходит время, народ перестает страшиться правителей безрассудных, авантюристичных, недалеких. Когда нечего терять, нечего и бояться.
— Что-то ты и по-ревизионистски заговорил, человек моего круга.
— Это действительность.
— Глупый ты. Видно по улицам пешком ходить стал. О народе запекся. Философ. Многовато нас стало. Не к лицу. Знал бы ты, что народ выживает в любых условиях. Поэтому человек государственного положения должен думать не о народе, но о государстве, в котором проживает сей народ. О процветании той части населения, которая делает большую и малую политику. Вот она более подвержена стихийным ударам социальной обстановки. О ней печься надо. А народ он всегда выживал. Только крепче становился.
Вдруг Теневой резко изменил тему разговора.
— Погиб капитан Тян. Кого вы предложите на его место? — Маленький оскольно прищурился. Что он надеялся услышать, предлагая провокационный вонрос?
Но генерал держался споконо.
— Через сутки мои сотрудники подадут вам списки кандидатур.
— К этому времени я покину Шанхай. Что вы лично предложите?
— Я не занимаюсь этими вопросами. Опытного сотрудника я не дам, а молодых еще плохо знаю.
— Что ж, посмотрим. Генерал встал, поклонился.
Его осторожная походка еще долго маячила перед озлобленным взором Теневого.
Глава тринадцатая
Так пусть звучит не реквием, а скерцо…
Горы наступали, расступались, уходили в стороны, назад. Медленно перемещались перед глазами, молчаливо смотрели вслед.
Впереди граница Индии.
Было доволыю холодно. Сыро. Поэтому непривычно и неожиданно показалось путникам явление: отшельник-аскет сидел на придорожном камне и медленно, в такт своим молитвам, качался из стороны в сторону.
Рус прошел бы мимо. Он достаточно видел подобное и в своих бдениях также часами сидел, глубинно размышляя о жизни. Но что-то заставило его пригнуться, посмотреть отшельнику в глаза. Тот бешено смотрел перед собой. Грязные капли слез медленно скатывались по загрубелому лицу. Это поразило Руса больше всего. Он тронул безумца за плечо. Тот, не реагируя на него, гнусно верещал:
— Мщенье, черное мщенье тому, кто посмел поднять руку на святого человека. Все небесные кары в глаза и чрево преступника. Весь огонь преисподней святотатнику. Чтоб задохся сей в величайших муках плоти, а разум стенал еще более. Проклятия. Проклятия на голову того упыря и его племени. Огонь им, огонь! — уже не шептал, но выкрикивал схимник.
Рус тверже дернул за лохмотья.
— В чем дело, благороднейший? Почему твои уста извергают столько каленой язвы?
Аскет перестал качаться. Пляска бешенства в глазах замедлилась. Он тупо уставился на Руса. Потом опустил каленый взир.
— Кто ты, мирянин? Почему прерываешь мою скорбь, мои стоны? Видишь, я весь в слезах. Ступай прочь, не мешай душе излиться.
Рус пожал плечами. Сопровождающие его монахи также спокойно обошли дервиша. Отшельник лихо захохотал:
— Моя глупая плоть в поисках Абсолюта! Ха-ха! Ей все мирское чуждо. А вот великому Пату уже ничто не поможет и ничего ему не нужно. Может, сейчас он достиг порога Великого Абсолюта и взирает на нас глупых, обремененных ношей вонючей плоти, грузом никчемных покаяний. Ха-ха-ха!!
Рус оторопело посмотрел на оборванца.
— Что ты мелешь, почтеннейший? Ты голоден, или продрог твой разум от холода?
— Глупый юнец! Разве могу я испытывать муки холода или голода? Это ничто по сравнению с истиной.
— Так почему твой разум, как дитя неразумное?
— Молчи и не перечь мне. Кто ты есть, коль так дерзко врываешься в мои мысли? Кто ты?
— Не стоит посторонним лишний раз напоминать о пылинке, порхающей по всему свету.
Глаза дервиша широко раскрылись. Он впился мутным взором в Руса.
— Ты!! — истошно возопил он. — Значит, ты тот никчемец, безрассудством которого нашла кривая душу великого Пата, низвела его к хранилищу Великого Спокойствия! Ты — янки!
В два прыжка Рус подскочил к схимнику, схватил за лохмотья, приподнял пустое тело. Глаза пустыножителя не лгали. Воспитанник больше не смотрел на безумца.
…Он бежал вниз..
Широкий настил из бамбуковых стволов угрюмо высился на небольшом возвышении, сработанном из толстых деревьев, покрытых черным крепом. Там, на сером, широко распахнутом балдахине покоилось тело патриарха Фу Циня.
Покровитель «Направленной воли». Один из старейшин «Белого лотоса». Секта, чьи люди были достаточно чисты в своих лозунгах, но которые оставались в своем замкнутом уединении, зная, что вокруг продолжается яростная борьба идей, и каждое слово, сказанное в защиту человечности, истины, приближает мир к тому состоянию, к которому испокон веков стремилось угнетенное большинство. Они оставались изолированными по многим причинам, и сложившиеся обстоятельства только более заставляли сторониться, уходить в свой уединенный, затворный анклав, прятаться от внешнего мира. Что и почему? Ответит ли на эти непростые вопросы торопливое время?
Около полутора тысяч монахов собралось у подножия холма, на котором возлежал усопший. Опустели монастыри «Белого лотоса». Все мудрецы находились сейчас на этом скорбном месте, все старейшины, отдавали последние мысли памяти другу и товарищу, наставнику и брату, с которым многие годы постигали они вершины мысли и воли.
Ярко-красные, желтые, темные хитоны и халаты вперемешку заполнили все застывшее пространство. Тягостное молчание лежало на лицах суровых людей. Вторые сутки сидели они вот так и молчали. Молчали, думая каждый о своем и общем. Ничто не нарушало траура, скорбного покоя местности. Поэтому, когда у края поляны шальным ветром возник Рус с полными слез глазами и бледным лицом, монахи не оборачивались. Ван здесь, кроме него только Рус мог появляться шумной тенью.
Рус опустился на колени позади настоятеля и Вана. Опустил голову и бесшумно плакал. Только мелкое вздрагивание его плеч нарушало неподвижное сидение боевого «Братства».
