него проявлялась надменная гордость, а с китайцами — спесь и более высокого порядка. К ней добавились остатки чванливости происхождением. Он был мой брат. Мне было нелегко нести двойное бремя существования, но я его любил. Там, где мне приходилось молчать, он сполна покрывал это своим презрением и доказывал всем, что его звездный час еще впереди. Мне от этого было легче. Но время шло, и я напомнил ему, что пора вбивать гвоздь в основу жизни, чтобы держаться на ее поверхности. Но не так-то это было легко. Что для меня было страдальческой экономней, для него было никчемной суетой. Семнадцать лет — не так много, если голова забита фальшивой романтикой и прогнившими мечтами о недосягаемом.
В те годы, очень тяжелые для нас, нам все же повезло. Мечта. Мираж, ощущаемый своею материальной наполненностью. В то время я знал русский, китайский, английский и неплохо японский. Слыл тихим и порядочным человеком. Японские власти предложили мне работать переводчиком. Позже — выполнять некоторые ответственные, а иногда и секретные поручения. Твой отец сошелся с девушкой также из офицерской семьи. При всей ее привлекательности, она почему-то всегда была светло грустна. Ее выразительный взгляд словно говорил о чем-то близком и выстраданном — глаза глядели с такой щемящей истомой и благородством, что, видя ее, нельзя было не любить ее. Я понял брата. Она своим характером во многом сдерживала его тяжелый нрав. Благословил их с отцовским напутствием. Жили они неплохо. Денег ее родителей, моего жалованья — очень хорошего для того времени хватало. Немного позже брат тоже получил небольшую должность при японцах. Здесь очень нехорошо проявился его болезненный эгоизм. Не упомню, сколько раз он бил прохожих и приятелей, если кто-то неосторожно задерживал на супруге внимание.
Через некоторое время я получил назначение в Канадзава. Большая квартира, хороший оклад. О чем еще можно было мечтать? Наши сбережения практически кончились. Жили на заработанные. Дороговизна росла, как обычно в военное время. Но я от радости плакал в уединении, что судьба так благосклонно отнеслась к нам. Не счесть было примеров, как гадко и низко жили белоэмигранты. До каких скотских положений докатились они. Это страшно: память прошлого и то, что видишь в настоящее время. Я представлял, как мы все переедем на острова метрополии и заживем более спокойной и обеспеченной жизнью. Там я, пользуясь положением, смог бы подыскать всем хорошую работу. Отец твой и мать согласились.
И вот, когда я считал, что все будет в порядке, возникло новое осложнение. Родители твоей матери болели. Решено было, что позже, когда я обживусь на новом месте, они переедут ко мне. Пришлось согласиться, хотя на сердце кошки скребли от тяжелых предчувствий.
Я уехал. Вскоре Япония капитулировала. Письма периодически приходили. Я был спокоен. На мои просьбы «приезжать» отвечали, что скоро соберутся и приедут.
Началась революция и гражданская война в Китае. И вот здесь все завертелось, закрутилось. Письма получал все реже. Рассказывали о страшной спекуляции и голоде в городе. Я выслал деньги. Ответа не получил. Второе письмо. Телеграмма. Срочная телеграмма — ни звука. Я взял отпуск. В это время я уже состоял в одном из отделений спецслужб Японии.
Приехал в Харбин. Нашел только престарелых родителей твоей матери. Они лежали в холодных постелях, желтых от долгого пользования, и стойко ожидали смерти. Руки старика тряслись, но худое лицо со страшными синими тенями вокруг глаз было устрашающе гордым и спокойным. Когда я вошел, мутный взгляд деда нашел меня, и с ужасающим заборным скрипом он прогнусавил:
— Если ты к нам, то подай сладкой воды и кусок лепешки.
Если б ты мог знать, Рус, как взвыло мое сердце от черных мыслей. Я стремглав бросился на улицу. Не считаясь с деньгами, купил мягкой еды и соков. Прибежал.
— Кто ты есть? — спросил сурово старик. Трясущимися руками он старательно разжимал губы старухе, вливая ей в затвердевший рот соки. Но она не подавала признаков жизни. Нескоро понял он, что она мертва. Я с кладбищенским оцепенением сидел на надломанном стуле и со страхом ждал его слов.
— Проклятие этой жизни! Проклятие всем, кто лишает стариков помощи, надежды!
Он хрипло, с захлебыванием рыдал. Его иссохше-желтое лицо было искажено дрожащим бессилием. Четверть часа изрыгал проклятия белому свету бывший полковник царской армии.
Меня самого начало мутить от этой жуткой картины. Ждал, пока кончится поток брани и старик обессилит. Наконец он упал на подушку. Руки пустыми плетями свесились на пол. Тяжело, прерывисто дышал. Я боялся, как бы он не отправился вслед за супругой раньше времени, и влил ему сок в сопротивляющийся рот. Старик успокоился.
— Кто ты есть? Зачем пришел? — мертвяще уставился он на меня, ощупывая невидящим глазом.
После моего ответа долго молчал.
— Да…Да, — медленно выводил он. Чувствовалось, что слова даются ему более чем с трудом. Я каждый раз подсовывал ему чашку с крепким чаем. Понемногу старик приходил в себя, речь его становилась более осмысленной.
— Да, единственное, что теплое и хорошее со стороны помню, так это о тебе. Мне всегда недоставало такого сына. Ты видишь нашу горькую долю. А ведь когда-то с Машей мы были безраздельно счастливы. Ох, какая жестокая, безликая будущность ожидает каждого живущего. Не дай господь милостивый еще paз появиться на свет. Не стоило мудрецам выдумывать ада. Мир сей и есть преисподняя сатанинская. Нет места во Вселенной страшнее и ужаснее этой гниющей, испускающей отвратительную вонь, несчастной планеты.
Старик говорил это, видимо, находясь под впечатлением собственных запахов, которые за длительное время накопились в непроветриваемой комнате, и тех запахов, которые он периодически испускал от обилия выпитых соков и чая. Я открыл двери, окна. Очень хотелось до конца узнать про брата, его супругу, тебе, Рус. Да, забыл сказать, что нарекли тебя твои родители Русланом.
Незнакомец сел удобней. Перестал жестикулировать. Глаза его повлажнели. Он отрешенно, словно сам вступил в лоно монашеской обители, тяжело продолжал:
— Старик снова горько заплакал и с трудом выговорил: «Надо похоронить Машу».
Я, успокаивая его, сказал, что сегодня же вечером все будет исполнено.
— Нет, нет, спаситель ты наш, лучше завтра. Последнюю ночь я побуду с ней.
(Тогда, после этих слов, я не придал им значения. Но на следующее утро он тоже был мертв).
Лицо старика посуровело, и уже тверже он заговорил:
— Никто никогда не поймет, как надо жить, пока не станет глубоким стариком. Только перед смертным одром открывается тебе истина и осознаешь цену всем тем нелепостям, ради которых метался и так страдал в жизни. — Глаза говорящего яснели. К нему возвратилось полное зрение. Он поглаживал мою руку и смотрел так, будто мне скоро предстояло отойти в мир иной. Стал зловеще и грозно спокойным, по- сатанинскому здравомыслящим.
— Ты, наверное, последний из родичей, кто останется в живых, да внук еще, если не съели его голодные монахи.
От этих слов меня передернуло так, что я закачался на стуле.
— Как съели! — закричал я, сильнее ухватившись за его руку.
Тот странно злодейски усмехнулся. Гримаса была неописуема и страшна. Meня начало лихорадить. Тени от сумрака улицы стали мне мерещиться жуткой живостью и передвигаться по комнате, вселяя в мое и без того болезненное воображение новые мысли страха и ужаса. А старик, словно прислужник адовой пытальни кривлялся и говорил слова страшнее предыдущих.
— Не знаю. На каждом повороте Рок может мертвенным ногтем передавить клапан — и тебя нет. Нет!!!
Дед зашелся в беззвучном смехе. Я видел, как он впадал в безумие. Мне становилось беспомощно одиноко, по-детски обреченно.
— Скажи, где племянник? — молитвенно возопил я. — Его еще можно найти?
Он поднял палец, покачал им. Я схватился за голову.
— Молодой человек, — ясный, издевательский голос отчеканивался в моем сознании каждым словом, — ты хороший человек. Ты принес умирающим воды. А ведь она не нужна им. Лучше бы ты не появлялся. С твоим явлением перед моими слабыми очами и болезненной памятью встало все прошлое: куски жизни ясными картинками вихрятся перед моим взором, пролетают поочередно и группами, будто я
