грозный судья им и их никчемной сути. Зачем это?! Зачем?! Кто я? Душа давно отделилась от бренных останков, я восседаю в центре Вселенной при всех регалиях власти, необъятный, могущественмый. Зачем? Как одиноко и больно. Агония предсмертной сути всегда безжалостно страшна и еще более убийственна, чем сама плотская смерть. Слабые не переживут. Но кто сказал, что смерть страшна и печальна? Червяк. Слизь. Посмотри на меня, разве видно, что я чураюсь ее? Нет. Русский никогда не боялся уединения плоти. Удивительный народ. Единственный. Как бесконечно жаль и тяжело мне, что я в свое время смел оставить его, предать. Это мне сполна теперь воздается. Вот где бы я умирал, не сожалея о прошлом, о себе! С достоинством и спокойствием настоящего гражданина… А сейчас? Сейчас я дохну, как бездомная собака, но хочу, хочу прикоснуться, хочу умереть на родной…
Старик не выдержал. Горькие слезы неизбывного ручьем хлынули из его усталых глаз. Непонятно было, откуда из такой исхудавшей почерневшей плоти исходило столько влаги. Мои глаза тоже омылись слезами. Краем грязной простыни дед неаккуратно протер лицо, высморкался, но продолжал тем же ровным устрашающим голосом:
— Нельзя отрываться от корней, испокон веков питающихся с одной землицы. Мы оторвались. Мы — племя гордых и до одури спесивых отпрысков, в ком показного более, чем разумного. Мы — храбрая, отчаянная и до иронии чудная нация. Мы умеем швырять деньги, не ценим годы, здоровье, жизнь: свою и чужую. Мы, которые ни во что не ставим день сегодняшний и тем более день завтрашний, только пред темными вратами в мир загробный, пред стопами господними начинаем каяться, прозревать, думать о житии, о сущем в этом мире. Как все запоздало и обреченно, будто поезд прошел по твоим костим и исчезает за горизонтом. Не к кому обратиться, некому пожаловаться. Мил человек, — старик снова взял меня за руку. — Maшa так хотела помереть на родной земле. Моя просьба к тебе — ее просьба: мы помрем — сделай все возможное, упроси власти, похорони ее в любом месте, только где-нибудь на берегу Западной Двины, где позволят. Не должны они противиться просьбе покойных соотечественников. Невыносимо душа ноет, когда подумаешь, что мои русские мощи лежать вечно будут в басурманской земле. Не способен русский умирать на чужбине. Это муки невыносимые для души. Приемлет русский только землю предков, только небо родной земли, только звезды родного небо.
Старик снова замолчал. Глаза его тускло уставились на меня. Потом перевел взгляд на потолок. Землистое, глубоко морщинистое лицо… Провалившиеся в беззубую челюсть губы и щеки… Крючковатый худющий нос подергивался от харкающего порывистого дыхания. Только глаза по-жизненному теплились, скользили по потолку слезящим взглядом.
— Русский. Сколько бед он приносит самому себе. Нетерпелива душа его. Вечный странник в темном лабиринте собственной души. Чернопроходец отчаяния и опустошения. Утопист в своих мечтаниях. Только неудобство и горе терпит от ненадобных размышлений. Так ему и надо. Не учится у цивилизованных, более благоразумных наций. Живет одним днем, одним мгновением. Допивается до посрамления, как в последний раз, и так каждый раз. Если гуляет, то словно перед скорой казнью. Если ненавидит, то всеми фибрами души. Если вышел на бой, то нет цены его ратным деяниям. Хотя не принял я большевиков и их кощунственное забвение старых устоев, все же безмерно горд, что они сумели пересилить мощь фашистской Германии. Доказали, что есть только одна нация, умеющая жертвовать собой во имя высшего. И в этом я близок с большевиками. У меня два Георгия, одиннадцать ран. Я из болота вылез. По дну прошел. Два плена выдержал. Бежал. Иноземец боялся меня безоружного: ведал — русский я. Ни саблей, ни штыком не взять было. Снаряды, и те пустыми болванками лопались рядом: знали, не та кость. Николай (это меня так зовут), — старик снова вцепился костяными пальцами в мою руку, — при первой возможности беги в Рассею: великая гордость и счастье быть русским, жить на земле русской, — он закашлялся, попросил воды. — Смотри на меня: с этой стороны койки ты сидишь, а вот — он показал кривым пальцем у изголовья, — вечная ночница с косой сидит, ухмыляется в свою костлявую рожу, лезвие о тощую кость пробует. На! Выкуси! Видала! — старик сунул высушенную руку к стене. — Не того берешь, поганая! Я пойду и тебя за собой потащу. На колья брошу. Еще поглядим, кто сдюжит. Мне бы только воды. — Он протянул руку, я сунул кружку. — Мне только воды, — сок тек грязными ручьями по стариковскому подбородку, капал на дряблую грудь. — Я как в былые годы, дам еще жару любому черту. Сам сатана трижды подумает, стоит ли тягаться со мной.
Я молча слушал его бред, где искринки осветленных истин явно перемешивались с высказываниями сумасшедшего. Уже истина, что одна из пыток дьявола — полное лишение разума. Но мне было по- сыновьему жаль старика. Я знал его и много о нем ранее слыхивал. То был офицер именно отчаянной и, к сожалению, несоразмерной храбрости. Даже командуя дивизией, он ходил в атаку вместо с рядовыми. Ходил в свое удовольствие. Ни во что не ставил ни жизнь, ни деньги, ни карьеру. В нем опрометчиво уживалось все: и храбрость, и бесшабашность сорвиголовы, жестокость, милосердие, житие на широкую ногу без оглядки. Награждал солдат он щедро. С ним в атаку ходили в полный рост; в первую мировую, и в гражданскую. И вот он угасал. Угасал медленно, тяжело, сопротивляясь. Но и здесь не изменил себе — издевался над судьбой, иронизировал, показывал грязные кукиш.
— Из всего, что мне жаль в жизни, жаль моей неповторимой Маши. Редкой красоты, и еще более редкой преданности, сдержанности. Прощала мои выходки, нелепости. Другая бы давно монатки свернула и к родителям, — снова потекли обильные слезы из глаз старика. — Похорони нас вместе. Сколько бы это ни стоило. Успокой души наши. Еще вчерась клялся я своей любовью, что наши тела будут лежать на земле русской. Как она цвела. Как ей было легче. Ты напоил меня. Ее не успел. Выполни волю ушедшей в вечное безмолвие, не тягостное — чем-то даже величественное. Не знаю, поймешь ли ты меня, но я рад, что ты появился и что моя клятва, ее клятва, передана в руки родственника. Я никогда не обманывал. Не обмани и ты.
Дед приподнялся на постели и долго пристально смотрел на меня.
— Верю тебе. Хочу верить. Так мало осталось в моих руках силы и прав — только просьбы. У меня была хорошая дочь, хотел я иметь такого же сына.
— Почему была? — не выдержал я. Старик снова откинулся.
— Нить судьбы стелется клубком по жизни и не всегда, не везде видна ее даль. А вот эта, костлявая, — он показал корявым ногтем за спину, — меньше боялась дочери. Нить слаба, тонка. Ко мне она и сейчас не осмеливается подступиться. Ы-ы-ы, — злобно застонал дед и немощно стукнул по кровати. Глаза его воспалились, нервно задрожали губы. — Мы голодали. Голодали много дней. Чай — и тот не каждый день появлялся на нашем столе. От нервных переживаний у Марии отказали ноги. Я сам болел, но каждый день дежурил у ее постели. Мы были вместе: дети и внук. Мы стойко переносили нищету. Верили, ты поможешь. Перевод пришел вовремя. Получили деньги. Даже день отъезда высчитали. Зять с дочкой и внуком пошли на базар. Темнело. Маша начала трясти мою руку и спрашивать, где дети. Я сам со страхом чувствовал, что случилось что-то непоправимое, беспредельно тяжелое для нас. Я держал руку Маши и не знал, что сказать, как успокоить. Наверное, мои глаза были так выразительны, что Маша замолчала и погрузилась в оцепенение. Наступила ночь. Долгая, ужасная от предчувствий и переживаний. Я собрался пойти на розыски, но Маша ухватилась за руку и не пускала: «Один ты у меня остался», — горько плакала она, и я понял, что мне уже не стоит выходить из дома. То, чего мы особенно боялись, свершилось и присутствия нашего не требует. Всю ночь просидел я, не смыкая глаз. Маша бредила, постоянно звала детей. Я бессильно наблюдал, как она с каждой минутой слабела.
Утром прибежала соседке. Тоже старуха. Глаза ее были расширены, а речь невнятна. Смотрела на нас, как на живых покойников. Страшно картавя, поведала, что у входа на базар напали на детей грабители. Сейчас трудно судить: или покупок много сделали, или еще что. Зятек был заносчив. Долго молотился с шайкой, пока не получил удар по голове. Попало и дочке. Появились монахи: разбросали грабителей. Зять был мертв. Дочка при смерти, но ее уже ничто не могло спасти. Монахи забрали внука. У них принято забирать детей-сирот. Старуха сказала, что у внука есть еще дед с бабкой, но они дали юани, которые имелись при родителях, продукты. Ушли. Куда? Никто не знает. На эти средства мы жили некоторое время. Ходил на кладбище. Плакал над могилкой. От переживаний свело и меня. Соседка помогала нам. Я не верю, что это были грабители. Остатки белоэмигрантщины мстили, мстили за то, что я отказался участвовать в гнусных деяниях с ними, мстили за то, что я запретил им соваться к нам, завлекать зятя. Иначе дочь, во всяком случае, не должна была пасть от рук обыкновенных грабителей. На пятый день пропала соседка. Наверное, она тоже освободилась от земной тяжести. Вот Маша преставилась. Зачем я здесь? Не гоже супругу в дальний путь одну отпускать. Я на одиннадцать лет старше ее. Мне семьдесят один. А ведь мой
