наше, — словно читая мысли юноши, злорадно внес ясность голос из темноты. — Не повезло. Бывает. Житие богато на подобные казусы. Но я помогу тебе… Не тому ли безголовому камикадзе, который словно одержимый, бросился на наших людей, когда они конвоировали тебя? Поверь, он далеко не уйдет. Слишком много поднято против него народа. Да и наши воины не прощают вызывающей дерзости. Не успеет твое тело истлеть иа медленном огне, как он следующим предстанет пред очи мои на этом же месте, в таком же обиженном виде.
У Суня непроизвольно вырвалось: «Так вы же слуги господни!»
Ехидный смешок липко завис на мокрых стенах каземата.
— Да, мальчик, да. И потому ты должен доверять нам, как и спасителю, и исповедаться так же, как ему, ибо он единственный для нас судья.
— Неужели и вы лепестки «Белого лотоса»?
— Да, юноша. Немножко расплелись пути наши, но все мы братья единой веры, и пути к ней у каждого исповедимо свои. Людей больше, чем богов. Но жить приходится среди людей, жало подлости которых предназначено для унижения себе подобных. Как низки человеки в своих измышлениях. Их ничто не интересует, как только то, что нужно для личной, оскверненной язвами и пороками, нечистой плоти. Люди жестоки, неправедны. Боги милостивы, потому что всесильны. Прощают грехи. Прощают все, что видят. Пути указывают истинные. Люди не стоят без богов, на которых изливают душу свою в мольбах и прошениях. Семя человеческое паршиво. Невозможно жить с ними и среди них.
— Но все мы братья «Лотоса» — Сунь, с чувством засветившейся в подсознании надежды, смотрел в темноту.
— Это верно. И, если ты поможешь нам, мы не тронем брата нашей веры, если даже он заблуждается в чем-то. Но отступникам нет снисхождения пред ликом Всевышнего. Помни это. Отвечай нам, мальчик, про пистолет, про того сумасшедшего. Кто он и что он? Не тот ли агент проамериканский, за которым уже полмесяца гоняется работный люд? Будто нет дел других, поважнее.
— Я не знаю про того ничего. Первый раз слышу. А пистолет, я даже не знаю, какой он. Мне нужно было смотреть, кто возьмет его, и на сыщиков…
— А для кого, сын мой.
— Для отцов моих.
— Молодец мальчик. Правда находит уста твои. Кто твои отцы?
— Желтый Дракон, мой верховный отец и покровитель.
— Но криви душой, заблудшийся, правду не скроешь. На надо морочить голову тем, кто сам уже отец долгие годы. Цзяо не имеет таких малолеток, как ты. Он не пошлет людей в захолустный городок, в бедные провинции. «Триада» не собирает мелочь с обездоленных. Соберись с мыслями. Вспомни все, что я говорил. Мои уста не лгут. Ты уже трижды успел и посмел солгать мне. Но я прощаю по молодости те ошибки, которые податливы неокрепшему уму, который может еще надеяться на что-то и не верит в самое жестокое, что может произойти. Молодость — она наивна, доверчива. В этом ее слабость. Доверься мне, моему опыту. Молодость столь же глупа, как и надежды, овладеваемые ею. Подумай и говори. Жизнь стоит того, чтобы не думать о других, чтобы но думать о том, о чем не стоит думать. Человек создан для себя. В каждую плоть заложен разум, чтобы он пекся об этой плоти. Иначе род людской вымрет. И тогда ничего не останется от тех алътруистских порывов, которые прозябают в душах некоторых дурачков, как непотребный хлам.
— Но я не знаю, что сказать. Мне нечего придумать.
Сунь понял: последняя надежда на «Триаду» исчезла. Сидящий в углу прекрасно знал «исчезающий мир темноты», повадки и возможности многих банд. Говорить дальше было нечего. Он молчал.
— Юноша, не нравится тебе жизнь? Неужели так хорошо жилось тебе с твоими отцами, что ты и не стремишься к иной жизни, где сладостный воздух полной свободы туманит голову, а мысли овладевают тобой такие, что, кажется, весь мир у твоих ног. И тебе еще жить и жить и пользоваться для радости всем, что может предоставить мир светлой части бытия. Прискорбно мне сознавать, что столь светлые и простые истины не достигли ума твоего, что ты подобен пусто запрограммированному роботу. Прискорбно, но что поделаешь. Я тоже подневолен. И плоть моя более прислушивается к тем сторонам, которые сильнее, от которых зависит мое благополучие. Тебе еще нет шестнадцати. В те годы я тоже был глуп, как закормленный баран. Но мне на пути попались достойные отцы, которые научили меня правильно жить. Как же ты? Мы не сможем тебе помочь. С нас строго спросят. После трех лжесловий мы обычно начинаем поджаривать. Но я тоже знаю силу словам. С пониманием отношусь к клятвам, которые еще где-то возносят у алтаря и одра, которые дают в темных помещениях, и потому участливо повторяю для тебя: откуда ты будешь?
Ну нет. Сунь не потеряет лицо перед вкрадчивом речью ублюдка.
Лицо его исказила торжествующая оскальная гримаса. Притухая от боли и удавки петли, отчаяния секунд пленный закричал срывающимся голосом в смрадную темноту;
— Людишки! — мелкие, никчемные. Перетряхивающие истину в своих пустых карманах. Не вам задабривать меня или пугать. Шкурье облезлое на пятках рода человеческого. Правду ищете в темноте?! Выходите на свет. На сколько вас тогда хватит? Ищите ее там! Покупайте Суня жизнью. Вечность величественней момента существования. Сунь даже бледной тени не бросит на лик своих отцов и наставников. Сунь презирает вас также, как и ваши подлые трусливые души. А тот, кого вы называете камикадзе, недоступен для вас также, как вершины гор душам убогим и низким. Не вам тягаться с ним. Он высокий росток вБелого лотоса». За него ваши головы разнесут свиньям и собакам. Сколько он перестрелял ваших хваленых тигров. Один! Не чета вы ему с вашим жалким надоедливым умишком. Кроме как сопеть о невозможном, ни на что более и не способны. Рано или поздно отцы прознают мою судьбу — всех вас будет ожидать позорная смерть на миру. Наставники знают, кто заправляет в этом регионе. Никуда не скрыться вам от праведного возмездия. Ни высочайшие горы, ни глубочайшие океаны, ни темницы ущелий не сокроют вас. Никто еще не уходил от грозной десницы Карающего Глаза Истины, от решения старейшин «Байляньшэ». Никто. И это будет для меня вечным утешением. Вы даже не будете знать, с кем связались, а братья мимоходом размажут вас с вашей скотской истиной по земле. Крысы земляные, защельные. Черви болотные. Мне не жалко вас. Знаю я, «Черный лотос» никогда не оставляет свидетелей. Так труслив только он. И семьи ваши с корнем будут вытравлены, как зловредная опухоль. Сунь знает; так оно и будет, потому не боится ни вас, ни ваших угроз. Мои кости еще попляшут над вашими подавленными душами…
— Угомонись, глупейший из глупейших! Ну и болтун, — тень руки потянулась к низкому лбу. Не первой свежести носовым платком судорожно вытер испарину на нем. — Тоже горазд привирать, «Байляньшэ»!.. Где ты выкопал эти слово? У вас что, агитаторов готовят в горах? Краснобай. Подумать только, такой молодой, и на тебе, отца учить. Да что там учить, стращать взялся. Шельмец! А я почему-то думал, что один способен на шумные монологи. Но ты не верь себе, и забудь о них! — дрожащий громовой рык заполнил помещение. — Ты молод, глуп, потому и веришь в справедливость. Правда, которая не защищена, — брехня для дилетантов и законченных идиотов. Понимаешь ты это со своими еще куриными мозгами? Правда — это сказка для слабых и посмешище для сильных. Если бы все держалось на правде, мир бы давно погряз в тине услужливого отнекивания и подлого подобострастия. Только борьба антагонизмов делает мир живучим и долгим. А на правде строятся лишь плакатные проекты, да ваши норы в горах. Отвечай мне, внимаешь ли ты словам моей терпимости к твоему малому возрасту и ершистому разуму. Мне не легко приказывать своим людям, чтобы они половчее занялись твоей долей. А?!
Но у Суня не было уже сил ни говорить, ни думать. Петля сильнее стянулась на горле. Он только выдавил:
— С моей смертью придет твоя смерть, но тебе уже никто и ничто не поможет. А я кану к праотцам- патриархам…
В темном углу встали.
— Ты, гордец, не внял моим терпеливым советам, потому огонь искупления начнет выжигать из тебя истину. Ты сам сотворил себе судьбу, ее и кляни.
Открылся боковой лаз. Несколько неуклюжих вкатили низкую газовую плиту со многими дырочками. Они торопливо колдовали над ней. Маленькие шустрые огоньки живо появлялись на свет, освещая злобные корявые лица.
Но Сунь их уже не видел. Он простился со всеми братьями Шао, настоятелем, патриархом. Русом, ради которого медленно угасал в эту тяжелую минуту. Улыбнулся кому-то и с последним выдохом прекратил
