— Знаешь, Лео, я всегда хотел детей, много детей. Мне нравится представлять себя отцом огромного количества детишек. Пусть их будут сотни или даже тысячи. Я уже сколько раз думал, вот брошу все и начну колесить по свету, народонаселение увеличивать, а? Как думаешь?
Я расхохотался, но это неуемное желание Билла плодиться и размножаться надолго застряло у меня в памяти. Он мечтал заселить собою, ни много ни мало, целую планету!
В разгар вернисажа Билл вдруг куда-то исчез. Мне он потом объяснил, что пошел в бар 'Фанелли' глотнуть виски. Весь вечер на него было больно смотреть, особенно когда он, стоя под табличкой 'Не курить', жадно затягивался сигаретой и украдкой стряхивал пепел в карман пиджака, который был ему явно мал. Берни всегда умел собрать достойную компанию. Гости с бокалами шампанского в руках циркулировали по просторному белому залу и громко беседовали. Отпечатанный очерк стопками лежал на столике при входе. Мне не раз приходилось представлять доклады на конференциях и семинарах, публиковать статьи в журналах, но никогда прежде мои работы не раздавали бесплатно, как листовки. Новизна ощущений занимала меня чрезвычайно, и я с любопытством разглядывал 'берущих'. Рыжеволосая красотка взяла со стола листочки и погрузилась в чтение первого абзаца, сосредоточенно шевеля губами, что мне, как автору, было особенно приятно, поскольку я увидел в этом доказательство ее неподдельного интереса. Увеличенные страницы висели на стене, и кое-кто перед ними останавливался, а один юноша в кожаных брюках, кажется, даже прочел очерк от начала до конца. Джек Ньюман почтил вернисаж своим присутствием и, благодушно-иронически подняв одну бровь, шлялся по залу. Эрика представила его Люсиль, и он битых полчаса не отпускал бедняжку. Я несколько раз смотрел в их сторону: Джек наклонялся к своей даме сантиметра на два ближе, чем следовало бы, и что-то говорил. Два брака и два развода не отбили у него охоты к общению с прекрасным полом, а неистощимое остроумие с лихвой возмещало более чем сомнительные внешние данные. Джеку в голову не приходило стесняться своих многочисленных подбородков, объемистого живота и коротеньких ножек, и его пассии, судя по всему, тоже ничего не имели против. Я десятки раз видел, как он ухлестывал за совершенно сногсшибательными дамочками и неизменно добивался успеха. Его главным оружием были изысканно отточенные комплименты. Вот и сейчас, наблюдая за движением его губ, я мог только догадываться, на какие перлы сподвигла его Люсиль. Перед уходом, когда Джек подошел ко мне прощаться, он поскреб подбородок и, глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Слушай, а жена этого Векслера, она как, перспективный вариант или вечная мерзлота?
— Не проверял и тебе не советую. Хватит с тебя нимфеток на лекциях. К тому же она в интересном положении, так что и думать не моги!
Джек воздел руки к небу и посмотрел на меня с притворным ужасом:
— Оборони, Создатель. Я и не думаю!
Перед тем как ретироваться с вернисажа в бар 'Фанелли', Билл познакомил меня со своими родителями. Регина Векслер, во втором браке Коэн, оказалась высокой пышногрудой брюнеткой с певучим голосом и внушительным количеством золотых украшений. У нее была манера во время разговора чуть наклонять голову вбок и бросать на собеседника взгляд из-под длинных ресниц. Поведя плечиком, она сообщила мне, что вечер 'просто дивный', а уборную, прежде чем удалиться туда, назвала дамской комнаткой. Однако было в ней и подлинное обаяние. Окинув взглядом буднично одетых гостей, она показала на свой ярко-красный костюм и улыбнулась:
— Я у вас сегодня вместо пожарной машины.
Из ее губ вырвался неожиданно низкий грудной смешок, так не вязавшийся с прочим жеманным антуражем. Ал Коэн, второй муж Регины Векслер, мужчина со здоровым цветом лица, квадратным подбородком и басовитым голосом, судя по всему, живо интересовался творчеством пасынка.
— Никогда не знаешь, что от него ждать, да? — сказал он, указывая на картины, и я согласно кивнул. Что правда, то правда.
Перед уходом Регина протянула сыну конверт:
— Это тебе от Дана.
Поскольку я стоял совсем рядом, она сочла необходимым пояснить:
— Дан — мой младший сын. Он сегодня не смог прийти.
Через мгновение она повернулась к Биллу и сказала:
— Смотри — папа! Я хочу с ним поздороваться перед уходом.
Регина поплыла навстречу высокому мужчине, который только что вышел из лифта. Меня потрясло его сходство с Биллом. Пожалуй, лицо у Сая Векслера было тоньше, чем у сына, но серые глаза, кожа, разворот широких плеч, сильные руки и ноги — все это до такой степени напоминало Векслера-младшего, что со спины их было не различить; кстати, к этой мысли я не раз возвращался, когда Билл начал серию портретов отца. Слушая Регину, он кивал и что-то говорил в ответ, но лицо его оставалось безучастным. Мне тогда показалось, что он испытывает некоторую неловкость в обществе бывшей супруги и поэтому прибегает к тактике вежливой отчужденности, однако и потом, в общении с другими, его манера ничуть не изменилась. Подойдя к сыну, он протянул ему руку, они поздоровались. Билл поблагодарил отца за то, что он пришел. Нас представили, мы тоже обменялись рукопожатием. Я пытался поймать его взгляд. Глаз он не прятал, но смотрел куда-то сквозь меня. Потом коротко кивнул и сказал:
— Поздравляю. Всех благ.
Обернувшись к беременной невестке, он повторил эту фразу слово в слово. О будущем внуке, который уже заявлял о себе небольшой выпуклостью под платьем Люсиль, Сай Векслер даже не обмолвился. Он окинул беглым взглядом работы сына — словно их написал посторонний человек — и исчез. Может, внезапность этого визита и его не менее внезапное окончание так вздернули Билла, что он сбежал с вернисажа? Не знаю. Может, он просто не выдержал напряжения от того, что вдруг оказался в центре внимания художественного бомонда, который вполне мог его отринуть.
Как выяснилось, критики его и приняли и отринули. Та, первая, выставка задала тон всей будущей карьере Билла Векслера. Критики навсегда превратились либо в его горячих сторонников, либо в яростных ниспровергателей, но как бы больно или, напротив, сладко ему ни было от ненависти одних или молитвенного обожания других, для рецензентов и журналистов Билл значил куда больше, чем вся эта пишущая братия для него самого. Когда о нем впервые заговорили, он был уже слишком взрослым и слишком цельным, чтобы критики могли им манипулировать. Я никогда не знал человека более закрытого, чем Билл. Лишь единицы получали доступ в тайную обитель его воображения. Но один персонаж присутствовал в ней постоянно, причем, по печальной иронии судьбы, занимал там самое важное место. Его звали Сай Векслер. Отец служил для Билла воплощением недостижимого. Он относился к той породе людей, которые никогда целиком не присутствуют на событиях собственной жизни. Какая-то их часть всегда где-то вне, и к этой отсутствующей толике Билл рвался, рвался непрестанно, даже когда отца не стало.
После вернисажа в галерее Берни нас ждал скромный ужин. Билл появился, но все больше молчал, так что разошлись мы рано. На следующий день я пришел к нему в мастерскую. Была суббота, Люсиль отправилась в Нью-Хейвен навестить родителей, и Билл рассказал мне о своем отце. Сай Векслер родился в семье эмигрантов, которых чуть ли не в младенчестве вывезли из России, а потом судьба свела его отца и мать уже в еврейском квартале Нижнего Ист — Сайда. Когда Саю было десять лет, отец бросил жену с тремя маленькими детьми. Согласно семейному преданию, Мойше Векслер нашел себе другую, уехал с ней в Канаду, разбогател и родил еще троих детей. Но на похоронах своей бабки Билл познакомился с женщиной по имени Эстер Фойерштайн. Она-то и сообщила ему подробности, о которых в семье предпочитали молчать. На следующее утро после ухода мужа Рахиль Векслер вышла на крохотную кухню в тесной квартире, которую они снимали на Ривингтон — стрит, открыла газ и сунула голову в духовку. Нашел ее старшенький, Сай. Это он что было сил стучал кулаками в дверь Эстер, их соседки, и звал на помощь, это он вместе с ней выволакивал отчаянно кричавшую мать из кухни. Несмотря на попытку досрочной встречи со смертью, Рахиль Векслер прожила на свете до восьмидесяти девяти лет. Билл вспоминал о бабке без особых сантиментов:
— Она была просто полоумная. Сидит вот так и орет что — то на идише, сидит и орет, я не понимаю ни слова, тогда она давай меня сумкой лупить.
Билл помолчал немного.
— Отец всегда любил только Дана.
В этих словах не было горечи. Я уже знал, что Дан, его младший брат, с детства отличался обостренной чувствительностью и неустойчивой психикой, а в возрасте двадцати лет у него случился
