иметь внешних помех. Трудно сказать, действительно ли она не обращала на него внимания или тщательно старалась соответствовать его условиям, чтобы он не ушел, но все пошло как нельзя лучше.
Правда, вечером первого дня, когда уже следовало отойти ко сну, а Марк все читал, лежа на животе и подперев голову ладонями, Юлия принялась смущенно вздыхать, усевшись в сторонке. До него не сразу дошел смысл ее конфузливого беспокойства. А когда он наконец обратил на нее внимание, отвлекшись с огромным трудом от платоновского «Крития», то решил, на всякий случай, понять ее вздохи всего лишь как намек на усталость и желание отдохнуть.
– Тебе, верно, надо забрать часть постели, – даже не вопросительно, а утвердительно произнес он, вставая и стараясь не столкнуться с нею взглядом. – Делай, как считаешь лучше. Я посижу пока у окна, здесь больше света.
Юлия недолгое время что-то перестилала, переставляла, встряхивала и ходила по комнате, продолжая вздыхать – печально, но все тише и тише. Наконец, когда шорохи и вздохи смиренно стихли, а еще больше – оттого, что солнце окончательно провалилось за каменные стены соседских лачуг и пора было закрывать ставни, Марк поднял глаза от свитка и осмотрелся: Юлия ловко разделила тюфяки и покрывала, унеся часть за ширму, где раньше прятался ее хозяйственный скарб. Теперь оттуда виднелся край новоустроенной постели. Ему она оставила ложе и даже успела зажечь большой хороший светильник в изголовье.
Марк встал и потянулся, расправляя затекшую спину.
– Ты уже устроилась? Вот и замечательно! Я не помешаю тебе, если еще немного почитаю, масла для светильника я потом еще куплю. Ты не возражаешь?
Она не возражала: о нет, если молодому господину угодно… Марк мог бы упрекнуть ее: «Мы же договорились звать друг друга по имени», – но счел благоразумным сделать вид, что не понимает ее досады. Хотя что ж тут было непонятного? Он был нужен ей не только как постоялец. Не столько как постоялец… Лучше не заострять пока на этом внимания. Юлия скоро успокоится и уснет: она много работает и устает за день. А ему сейчас гораздо милее «Критий» Платона. Скоро из-за ширмы уже слышалось мирное сонное дыхание.
Так и повелось: Юлия словно продолжала жить своей привычной жизнью (скромное хозяйство, выпечка хлеба, выходы из дома для его продажи, вечернее рукоделие, приготовление немудреной пищи), Марк, параллельно, жил своей (чтение, краткие записи на память, воспоминания и осмысление последних лет, размышления о собственных намерениях и опять – чтение, чтение…).
Хорошо, что он благоразумно прихватил с собой несколько восковых дощечек и стиль для письма: как только устроился у Юлии, он тут же написал два послания, домой и Валерию, с сообщением о том, что у него все в порядке, искать его не нужно (он-де гостит у друга и появится через несколько дней). Все было правдой. Валерия он дополнительно просил предупредить Гая, склонного излишне волноваться на его счет, что по притонам его искать бессмысленно: «Валерий, прошу сделать это именно тебя – в свойственной только тебе непрямой и тактичной форме». Валерий все сделает как надо, можно не сомневаться.
Курьером с письмом был послан выбранный Юлией соседский мальчишка, толковый и неболтливый, со строжайшим наказом: отдать письма и убежать, не дожидаясь расспросов.
Утром Юлия вставала затемно и принималась деликатно, почти бесшумно, за выпечку своего товара. Потихоньку разгоралась печь, начинало густо и сладко пахнуть тестом и солодом, корицей и медом: Юлия пекла не обычные серые лепешки для простого люда, а изысканные булочки, которые она, как оказалось, поставляла в довольно известные дома на Авентине и даже Капитолии. Марк позволял себе встать попозже. Повернувшись на бок на постели, он с удовольствием прислушивался в темноте к этим нехитрым звукам, а потом, через полусомкнутые ресницы, превращавшие отблески разгорающегося огня в волшебные горящие пятна, следил за четкими, отработанными тысячами повторений движениями рук Юлии и ее разрумяненным от жара печи лицом. Было приятно, что Юлия – такая искусная мастерица, а не тривиальная ремесленница!
Немного булок она оставляла на завтрак Марку, каждый день неизменно интересуясь, вкусен ли был хлеб на этот раз, и радовалась, как дитя, когда он заводил глаза к небу в знак того, что было божественно вкусно.
С утра, пока она была дома, Марк не мог сосредоточиться на своих занятиях. Но он быстро научился не тратить времени попусту и с пользой заполнял утренний час: завтракал, делился с Юлией мыслями о прочитанном, расспрашивал о ее непростой жизни, о далекой родине. Она рассказывала довольно складно и интересно, и Марк узнал много нового о жизни и людях.
Потом Юлия уходила, а он принимался за свои книги и рукописи. Вечером же, когда хозяйка возвращалась, Марк уже был погружен в работу так, что ничто не могло его отвлечь.
Юлия верным женским чутьем быстро уловила этот его внутренний ритм и поразительно деликатно вписалась в него: уходила без шума, пропадала надолго, появлялась ровно тогда, когда ему было удобно, без утомительных и ненужных реверансов предлагала еду, скромно принимала похвалу и точно выполняла просьбы.
А он все эти дни пытался услышать – и в предрассветной тишине, и в сверчковом сумраке ночи, и в звоне и шуме солнечного полдня – свое сердце, его голос: «Готов – не готов – готов – не готов…» К чему? Отправиться в путешествие, покинуть Рим… За новыми знаниями, за свежими впечатлениями – за опытом, как сказал Сципион.
В волнующих строках Платона, в стройных речах Аристотеля, в темпераментных описаниях Пифея виделся иной мир – непривычный, манящий, страстно желаемый – знания. Не менее притягательным оставался и другой мир – тот, что вливался в душу, в самое сердце щебетом птиц, запахами цветов, гулом моря. Тот, что светился во взгляде Юлии… Эти два мира были будто разъединены, противопоставлены. Возможно ли их единство, гармония противоположностей? И противоположность ли это? Марк не знал. Слишком мало опыта. Слишком мало…
«Готов – не готов?» Долгожданная ясность пришла в один из вечеров. Пришла просто, как раньше приходило поэтическое озарение: когда не зовешь, не принуждаешь, не торопишь. Вот, минуту назад его еще не было, а вот – нахлынуло, заполнило собою сознание, обрадовало до ликования, до дрожи и – парадоксально! – принесло тишайшее умиротворение. Ясность была торжественной, как дарованная свобода, и простой, как школьная задачка, легкой, как весенние облака, и прочной, как вера в отеческих богов, – нужно и можно уехать! Хоть завтра.
– Сегодня мы выпьем с тобой за ужином вина, Юлия! – сказал он. – Сходи принеси. Вот деньги, купи самого лучшего, какое только найдешь!
Она молча взяла серебро и вдруг, порывисто закрыв лицо согнутой в локте рукой, заплакала.
– Что ты? Что ты?!
– Вот и всё, – пробормотала она, всхлипывая. – Я знала, что всё равно ты уйдешь, конечно, уйдешь! Но я… О, Юнона! Я не думала… не то, чтобы ты остался… но все же…
Она окончательно смешалась и расплакалась не на шутку. Марк, как мог, успокоил ее, а выпроводив за вином, решил, чтобы как-то утешить… ну, в самом деле, если она так страдает… всего лишь на прощанье… Он перенес ее постель на прежнее место, составив одно, прежнее, ложе.
«Накануне отъезда мне все же было несколько грустно. Думаю, это оттого, что я, с одной стороны, всегда жаждал перемен, с другой – страшился их. Предпринять путешествие – дело нешуточное! Тем более – в одиночку…»
В день накануне отъезда Марк пошел на Форум. Сутолока и шум привычного места и раньше-то не слишком привлекали его, а теперь, после нескольких дней хотя бы и относительного уединения, просто поражали. Смешение народа, выкрики в толпе, толкотня, громкие разговоры – мелькание разноликой толпы обескураживало.
С утра он побывал в порту и договорился с капитаном отплывающего завтра на Сицилию корабля. Сначала – Сицилия: он хотел разыскать деда. Затем – Греция и Египет. Сципион, когда Марк возвращал ему книги, сделал бесценный подарок: назвал нескольких своих знакомых, к которым Марк мог бы обратиться не только за помощью, но и, что особенно важно, за возможностью поучиться, поработать в их библиотеках, послушать наставления. К этому были приложены краткие, но чрезвычайно лестные для Марка рекомендации. С собственной печатью Сципиона! Марк сложил их под туникой, у самого сердца.
– …Греция и Египет, а там видно будет, – сказал он пришедшему попрощаться Валерию.
– Угу. – Валерий не знал, что сказать, и спросил: – А средства? У тебя есть средства? И кстати, каково
