Шесть лет воскресает утрами мамаВ дядюшкином лице, когда он говорит,Что да, мол, он выпил бы чашечку чая.Я вижу перед собою матушкино лицоПод дядиной плешью. Ее пухлые руки,Дрожащие чуть заметней, чем шесть лет назад,Негромко постукивают его чашкой по блюдцу.Восьмидесятилетние, живые и любящие —Все те же: непостижимые, живые и любящие.Дядюшка, возрождающий то, что ушло,Пока его клетки пытаются возродиться,И воздух, снабжающий легкие кислородом,Вынужденный к тому же еще и звучать,Исподволь пробуждают уснувший ландшафт:Ясное небо и дымные трубы,Бессмертие смертных, радостный адИ светлые гимны над чернью пашен, —Наследие памяти,сокровище языка,Бесследно меркнущее при свете дня:Баснословная рыба — раз в жизни поймаешь,У поверхности, выдохлась, глаз как стекло,Но леска тонюсенька и почти перетерлась…В любое мгновение — резкий рывок —И все утонет в темном потоке…
Новогоднее возбуждение
на третий деньОбретает погоду себе под стать.Давление подымается. Льдистое небоВыметено буранами. Тонкие ветки —Те, что не крепко прильнули к стволам, —Взвихриваются в небо. Опавшие листьяМчатся по снегу, как отважные мыши.Скрипят суставами на ветру дома,Тая и серебрясь. Багровеют поля.Все взбудоражено. Блещут окна.Грузно ворочаясь под прессом воздуха,Тщатся приникнуть к луне моря.В искристой круговерти тонет земля.Каждый обломанный бурями сукЧертит свой собственный круг. ХолмыНежатся в солнечной свежести ветра.Слитно гудит плотинами речка,Словно старинная фабрика. ЛюдиТак осторожно шагают по снегу,Будто под настом — гулкая бездна,В которой ярится свирепый ветер.— Ну и ветрище! Ведь он, проклятый,Чуть не втянул меня ночью в трубу! —И звонкое эхо веселого смехаКатится по хрусткому насту,Как шляпа.
Память
Твоя твердокаменная, в ветхой майке спина —Мускулистая и мосластая, как у старого жеребца, —Низко склоненная над тюком овцыВо время стрижки,То потела, то подсыхала,Когда ее обдували промозглые сквознякиВ темной пещере овечьего хлева,А ты, с раскаленно-багровым лицом,
