В воспоминаниях Марины Влади это описано так: «Ты мне объяснил, у кого мы будем жить. Твой приятель женился на дочери одного высокопоставленного лица… Пара довольно любопытная: он — интеллигентный близорукий еврей, она — рослая белорусская девушка. Правда, она здорово избалована родителями, но зато — талантливая художница…
У этой молодой пары, естественно, великолепная, огромная квартира в центре, и они отдают нам целую комнату с ванной и всеми удобствами. Мы кладем наш матрас прямо на пол, потому что они тоже только переехали и в квартире почти нет мебели… Мы наслаждаемся такой беспечной жизнью в течение нескольких недель, потому что, конечно же, строительные работы в нашем с тобой доме не двигаются. Зато у наших приятелей через короткое время все готово. Современная мебель привезена специально из Финляндии, расстелены великолепные ковры — свадебный подарок отца невесты, расставлены редкие книги — подарок семьи мужа…
И вот наша квартира наконец готова. Последний обед, поданный в восхитительном фарфоровом сервизе эпохи Екатерины II, действительно ни в чем не уступал царскому: голуби в сметане, икра и самые тонкие закуски. Нам всем было грустно: во-первых, приходилось расставаться, но самое главное, в то утро наша подруга сообщила нам с искаженным лицом: «Мой отец освобожден от должности и выведен из состава Политбюро». Все мы знали, что для них золотые денечки закончились».
В тот год из состава Политбюро вывели только Александра Шелепина, бывшего серьезного противника Леонида Брежнева и претендента на его престол. Эта отставка случилась в апреле.
В мае Владимир Высоцкий объявился в родном театре с бородой и с горячим желанием сыграть роль Лопахина в пьесе А. Чехова «Вишневый сад» в постановке приглашенного с Малой Бронной Анатолия Эфроса. Это был тот самый момент раскола знаменитой Таганки.
В тот год Юрий Любимов впервые надолго покинул стены театра, уехав в Италию ставить оперу Луиджи Ноно в Ла Скала, и разрешил Анатолию Эфросу поставить на Таганке любой спектакль. Тот выбрал «Вишневый сад». Вспоминая Высоцкого тех дней, Алла Демидова писала в своем дневнике: «Высоцкий начал тогда работу в очень хорошем состоянии. Был собран, отзывчив, нежен, душевно спокоен. Очень деликатно включился в работу… От любви, которая тогда заполняла его жизнь, от признания, от успеха — он был удивительно гармоничен в этот короткий период репетиций. В роли Лопахина у него соединились и его уникальность, и его к тому времени окрепший опыт, и его личные переживания в жизни, и особая любовь к Чехову, и обостренная заинтересованность в работе с Эфросом, и его поэтический дар».
Но этот период душевного спокойствия Владимира Высоцкого длился, увы, недолго. Немалую роль в этом сыграли и конфликт двух замечательных режиссеров, и трения между артистами театра. Артист театра А. Меньшиков вспоминал: «В тот год я почувствовал… да нет, увидел! — в труппе резкое похолодание к Высоцкому. Про него как-то не так шутили, — шутили уже с нескрываемой завистью. Причем это делали люди, которые теперь, после его смерти, охотно делятся воспоминаниями о том, как они любили Высоцкого и как он их любил… а тогда было столько язвительности».
Легко догадаться, чему в то время завидовали коллеги Высоцкого: его неимоверно возросшей популярности в народе и, самое главное, его благополучию, связанному с возможностью теперь покидать пределы страны и жить за границей. Большинство артистов театра были всего этого лишены. А Владимир Высоцкий только за несколько первых месяцев этого года успел слетать в Англию, Францию, а летом намеревался отдохнуть в Южной Америке и Испании.
Не последнюю роль в непростых взаимоотношениях Владимира Высоцкого с артистами родного театра играли и личные черты характера Высоцкого, о которых артист Таганки А. Трофимов сказал: «Владимир в последние годы держал себя очень замкнуто… Он всегда проходил достаточно независимо, что могло показаться и высокомерным…
И это, наверное, порождало в труппе — я не говорю про всех — какую-то неприязнь, даже злобу».
Высоцкий, естественно, таким отношением к себе тяготился и глубоко переживал тот раскол, что произошел в театре. Хотя умом он и понимал, что 10 лет — срок критический для любого творческого коллектива, но душа его в то же время отказывалась принимать эту истину. А ведь перед глазами его уже был пример «Современника», в 1970-м оставленного Олегом Ефремовым. Театр этот, некогда столь популярный, теперь переживал не лучшие свои времена. И откровеннее строк, какими описал ситуацию в театре в тот период Олег Даль, трудно себе представить.
«19 ноября 1974 года.
Получил страшной силы заряд ненависти к театру «Современник»… С этим вонючим гадючником взаимоотношения закончились — начались счеты! Глупо! Началось БЕЗРАЗЛИЧИЕ! Началась моя ненависть… Ненависть действенная. Борьба на уничтожение. И величайшее презрение и безразличие!» После этой записи в дневнике Олег Даль оставался в театре еще чуть больше года, после чего с шумом оттуда ушел, оставив в дневнике запись: «Март 76-го. Начало. Уход из театра решен окончательно и бесповоротно! Мозг утомлен безвыходностью собственных идей и мыслей. Нельзя и малое время существовать среди бесталантности, возведенной в беспардонную НАГЛОСТЬ…
Я один… вне коллектива. Ужасно приятно быть себе хозяином… Не зависеть от негодяев, ублюдков и недоношенных засранцев… Я их буду называть собственными именами, потому что все про них знаю… Как я долго догадывался…»
Конечно, читая подобные строки, следует учитывать и то, что характер самого Олега Даля был отнюдь не ангельским, он и сам неоднократно на страницах того же дневника признавался в собственной гнуси. И все-таки, даже учитывая это, трудно себе представить, что должен пережить человек в родном коллективе, чтобы написать подобные строки о своих недавних коллегах. Кто знает, может быть, и Владимир Высоцкий, веди он, как Даль, подробный дневник, оставил бы на его страницах такие же строки о своих коллегах по Театру на Таганке. Ведь по своему мироощущению, по своей трагической судьбе они были так похожи — Высоцкий и Даль. Даль ушел из «Современника», потому что он органически не переваривал ту фальшь и лицемерие, которые царили вокруг него, когда артист играет не ради зрителей, а ради наград, идет на все, даже на предательство, лишь бы получить лакомый кусок из рук начальства. В своем письме А. Эфросу от 7 марта 1978 года Даль писал: «Я прошел различные стадии своего развития в «Современнике», пока не произошло вполне естественное, на мой взгляд, отторжение одного организма от другого.
Один разложился на почести и звания — и умер, а другой, органически не переваривая все это, — продолжает жить».
Владимир Высоцкий, в отличие от Даля, так и не смог окончательно порвать с Театром на Таганке, хотя мысль эта в последние годы жизни все чаще и настойчивее посещала его. Но в тот год (1975) он все еще надеялся, что все образуется. В один из дней того года он даже приехал на квартиру Юрия Любимова на Фрунзенской набережной и целый вечер проговорил с ним о той ситуации, что складывалась в театре. Высоцкий, по словам Любимова, был всерьез обеспокоен той кризисной ситуацией, что сложилась в театре, обеспокоен тем, что между актерами уже нет былого доброжелательства друг к другу, что уходит куда-то дружеская атмосфера.
Многие истоки того «таганского» кризиса лежат в весне 75- го, когда Анатолий Эфрос приступил к репетициям «Вишневого сада». В записях Р. Кречетовой горькая констатация тех, далеких теперь, событий: «У Эфроса тогда было очень хорошее время. Вторая точка его творческого подъема (первая — короткий, но яркий период Ленкома). В его работах нарастало ощущение гармонии, классического покоя, так непривычно сосуществующих с зыбкостью и неожиданной остротой психологического рисунка…
Репетируя «Вишневый сад», Эфрос, безусловно, исходил из преимущества своего метода и своих спектаклей над теми, что шли на Таганке. Он не пытался как-то примениться к местным условиям игры, напротив, собирался на них повлиять…
