именно этой функции – ниспровержения устоявшихся канонов в советском кинематографе. Их появление на экране было своеобразной «фигой в кармане» и давало зрителям из родной киношной среды, хорошо знавшим этих людей, определенный сигнал о том, что фильм снят «своим» человеком. Точно такую же функцию несколько лет спустя будет нести и приглашение в любую из картин Владимира Высоцкого – самого главного инакомыслящего в среде советской творческой интеллигенции.
Но вернемся к стенограмме собрания на киностудии имени Горького.
Т. Лиознова: «Когда Тарковский заламывает руки, он делает это так грандиозно, что нужно расставить очень многое в сторону главного героя, чтобы у него был перевес. Это делается с такой убедительностью, за этим такая тоска, непонимание того, куда же себя нацелить, что нужен какой-то большой перевес... Где-то неверно была расставлена твоя армия».
М. Хуциев: «Я не решал так: хорошее – плохое, черное – белое. Говоря о том, что молодежь хорошая, я не решал это примитивно. Я высказывал определенные мысли. Я делал картину о людях, которые ищут свое гражданское место, о людях, не стоящих на передовой позиции, не нашедших своей активной позиции, но старающихся найти ее...»
М. Донской (режиссер): «За последнее время у нас развелось большое количество склейщиков, у которых все благополучно, все они склеили, они расставили и положительных, и средних, и отрицательных героев, я все вижу с первых кадров, все расставлено по полочкам. А у тебя, как у художника, появилась мысль – дать фильм о раздумье. Но дело в том, что твои раздумья неверны... (выделено мной. – Ф. Р.).
Шагают все-таки шалопаи, несмотря на то что ты отрицаешь, что это шалопаи. Они даже курят шалопайски. Неужели в двадцать два – двадцать три года возможно такое? Это нагнетено. Вы мне объясните, может, я устарел, совсем не знаю этого... Да и не хочу знать, не надо нам этого! Вот в чем наша беда. Подумай сам. Это какой-то неонигилизм. Берешь человека, делаешь его нигилистом, хочешь, сейчас отправь его на завод, от этого он станет хуже. Заставь его волноваться!.. Я хочу, чтобы в картине не было такого спокойного молодого человека, который пришел к девушке... Приходит это утро, черт знает что! А он спокойно, как будто после любви с девушкой можно быть спокойным, он даже спасибо ей не сказал, не только цветочков не принес – не попрощался. Это какой-то нигилизм! Я бы девушке цветы принес, спасибо ей сказал бы, а потом уже до свидания. Что это за манера стала!..
Ты, Марлен, превратил это в двухсерийный фильм, затянул, он стал скучным. Ты думаешь: я покажу все, и делайте выводы, я не хочу никого поучать. Поучать не надо, но учить художник обязан, и ты можешь учить (выделено мной. – Ф. Р.). Почему? Потому что ты честный и талантливый. Что же с тобой случилось? Тебя форма увлекла. Я еще раз посмотрел текст. Он какой-то нечеловеческий, он интеллигентствующий. Твой Шпаликов молодой хороший человек, но речи русской в таком качестве, которое нужно тебе, он не знает...
А что это за унылость? Ты можешь обижаться на меня, но я считаю, что и людей ты подобрал благодаря твоему видению – ты плохо видишь... Ты взял Тарковского, худосочного, – кажется, плюнь на него, и он упадет, – ты и Вознесенского специально подобрал. Ты подобрал даже не фрондирующих молодых людей... Шалопаи ходят...»
Здесь позволю себя не согласиться с признанным мэтром: поэт Андрей Вознесенский был как раз из разряда фрондирующих молодых интеллигентов. Не случайно на той же мартовской встрече в Кремле именно с ним у Хрущева случилась самая яростная перепалка, когда Первый секретарь буквально не давал ему рта открыть: размахивал кулаками и даже хотел выгнать... из Советского Союза за его интервью западным журналистам. И даже поэма «Ленин», которую Вознесенский недавно написал и хотел прочитать с трибуны Хрущеву, не смогла разжалобить главу государства. Он вволю потоптался на поэте, после чего тот ушел с трибуны чуть ли не под дружное улюлюканье зала.
И вновь вернемся к выступлению Марка Донского, который в продолжение речи сказал следующее: «Не один я так говорю. И публично говорят. И уже в международном плане. Вы должны сказать: „Эй, вы, мальчики, жалеющие меня, удалитесь от меня, я сам знаю, что делать! Убирайтесь от меня! Я понял вместе с товарищами, педагогами, председателем объединения и партийной организацией!“ Нет, вы ничего не поняли. Я тебе сказал полтора года назад и недавно сказал, что можно договориться до... Давайте же договариваться. Я даже подумал: „Господи боже мой! Хорошо, что тебя Ильичев вызывал. Раньше не вызывали бы, милый, уже уехал бы!“ А сейчас вызвали и говорят: „Здравствуйте, парень! Делайте, работайте!“ Как хорошо, очень хорошо. И говорят от имени партии. Так давайте же делать со всем сердцем...»
А вот здесь я с мэтром согласен: каких-нибудь пятнадцать лет назад с Хуциевым никто бы и разговаривать не стал – сослали бы в «солнечный Магадан». А здесь Хрущев устроил с ним публичную дискуссию на весь мир и дал время на исправление ошибок. Другое дело, что Хуциев ничего исправлять не хотел, поскольку продолжал считать правым себя, а не руководство. При этом огромную поддержку ему оказывала интеллигентская среда, где его сторонников было огромное количество. Эти люди, конечно, официально выражать свою поддержку авторам фильма не могли (те же СМИ находились в руках партийных властей), однако морально Хуциева поддерживали: при любой встрече жали ему руки, говорили ободряющие слова и т. д. Это было время, когда в советском обществе начала складываться та самая либеральная фронда, которая спустя двадцать лет возьмет власть в свои руки. Волею судьбы, Хуциев тоже оказался в этой фронде и, попав в нее, не собирался оттуда без боя уходить. Об этом хорошо сказал в своем выступлении следующий оратор – директор киностудии Г. Бритиков:
«Мне, наверное, труднее остальных выступать, потому что уж очень часто мы разбираемся, очень часто говорим и очень часто не получаем окончательного удовлетворяющего нас результата... Говорят: Хуциев варится в собственном соку. Нет, он варится в каком-то соку, но только не в студийном, потому что все плечи, все подпорки, которые оказывали и оказывают Хуциеву поддержку со стороны студии, он отвергает и, вероятно, пользуется какими-то другими соками... (выделено мной. – Ф. Р.). Я не знаю, как эти сорок три килограмма упорства и упрямства приспособят собственный вес: уж применялось все – применялись коллективные предложения – отвергались, применялись просьбы – отвергались, применялись уговоры – отвергались...
И Сергей Аполлинариевич продолжает смягчать положение, сам отлично понимая и оценивая его».
С. Герасимов: «В чем я смягчаю? Что нужно делать – голову ему оторвать?»
Г. Бритиков: «Да вы готовы оторвать голову любому, но, вероятно, не Хуциеву. В чем вы смягчаете положение? Вы знаете, что интонацию вещи нужно менять трудовыми поступками героя...»
С. Герасимов: «Так что, я прятал это в карман?»
Г. Бритиков: «Дело в том, что Хуциев слушает не тех, кого ему нужно слушать. Я не знаю, кого он слушает. Что требует критика? Скажем мягко: изменения интонации фильма. Это значит, что наш герой, хотя бы один из трех, должен быть награжден трудом. Но он трудом не награжден... Он стыдится проявлений каких-то активных поступков... Наш герой опять бездейственный. Наградите героя поступками... которые аккредитовали бы его трудом, которые дали бы возможность слушать его реляции, что он серьезно относится к 1937 году, в котором он не участвовал, что он хорошо относится к революции, к солдатам, но он никак не высказал своего отношения к современности. Если этого не будет, то, на мой взгляд, картина не получится...»
С. Докучаев (начальник производства киностудии имени Горького): «О чем будет картина?»
М. Хуциев: «Картина будет о том, о чем и была. Мы должны сделать, чтобы заглавие „Застава Ильича“ было до конца понятно. Картина о том, как у молодого человека складывается гражданское сознание и необходимость быть всегда активным гражданином своей родины...»
С. Герасимов: «Я внимательно слушал, что говорил Марлен Мартынович, правда, выходил, потому что сердце слегка схватило, но я не могу представить себе, чтобы автор при всем состоянии своего здоровья мог бы от подобной работы отойти. Это не тот автор – Марлен Хуциев...»
Герасимов оказался прав: Хуциев свое детище не бросил и, несмотря на все старания «верхов», так и не внес в картину требуемых от него поправок. Он просто волынил, тянул время. А когда его соавтор Геннадий Шпаликов написал для Георгия Данелии сценарий фильма «Я шагаю по Москве», который можно было смело назвать антиподом «Заставы Ильича», Хуциев на него обиделся и назвал конъюнктурщиком.
