что мог лопнуть. Ты мне рассказывал, что это подобно умиранию. Что каждый раз при этом ощущение такое, будто разум меркнет и холодеет часть за частью, словно город, где выключается освещение. Тогда тебе давали вирус, который приводил тебя в чувство и заново пояснял, кто ты и кто твои клиенты. И снова за работу. Трижды ты начинал заново, но свежее от этого не выглядел. Возле глаз у тебя всегда были глубокие, скорбные морщины от смертельной усталости.
Что я могла тебе сказать, Джекоб? Чтобы ты внимательней следил за своим здоровьем? У них были вирусы, пожирающие память, от которых Почтальон приходит в себя пустым и открытым для новой информации. Но ты был слишком занят нами, своей заботой о нас. Чем мы заслужили такую заботу, Джекоб? Ведь мы же ничего, ровно ничего для тебя не делали – ну разве что соблюдали правила элементарной вежливости: «здрасте», «до свидания».
Я рада, что не видела всего этого, Джекоб. Говорят, ты ползал на четвереньках. Когда начинались приступы, ты ползал и пена выступала на губах. Ты рвал на себе волосы. Ты боролся, рассказывали мне. Ты корчился, пытаясь пересилить нестерпимую боль. Ты выл: «Нет, не-ет!» и рвал на себе рубаху – нежный задумчивый Джекоб, живое воплощение учтивости и сдержанного достоинства!
И вот, получается, этот последний приступ тебя добил. Ты умер во время очередного отключения, Джекоб. Так в чем же здесь смысл?
А смысл в том, я считаю, что ты был унижен. Твой ум. Твой драгоценный ум швыряли почем зря туда- сюда, как фаянсовый горшок, подлаживая его под чужие цели. Но ты приноравливался, ты всякий раз приноравливался. И находил в жизни те радости, те отдушинки – уж какими бы крохотными и скудными они ни были, – те немногие светлые моменты, которые тебе отпускала жизнь. Радость от осознания того, что ты приходишь ко многим людям, и им от этого хорошо, и ты им нужен, что тебя по-своему признают; радость от близкого знакомства с таким множеством людей.
Но и это у тебя отнималось – и знание и память. И ты был вынужден начинать заново, изнуренный, полумертвый, карабкаясь по этим постылым ступеням.
– Доброе утро, Милена.
– Доброе утро, Джекоб.
– Как у вас нынче дела?
– Замечательно, Джекоб, замечательно.
– Прекрасная погода, Милена, не правда ли?
– Не совсем, Джекоб. Холодновато как-то.
– О да, холодновато, Милена, но, в общем-то, и тепло.
– У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?
– У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?
– У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?
– У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?
Только одно, Джекоб, только одно. Ты заслуживал лучшей доли, чем в конце концов упасть вот так, мусорным кулем, в заношенных ботинках и своем единственном старом костюме, а никто и не спохватится, и не принесет цветов на могилу, и даже не проводит тебя в последний путь. И если в этом есть смысл, Джекоб, если смысл только в этом, то я, черт возьми, должна упираться. Лезть, черт возьми, из кожи вон, опять и опять. Потому что если мы все кончаем подобным образом, то, значит, что-то в этом не так; значит, это какая-то ошибка, и ошибка эта моя».
Милена Вспоминающая вспомнила, что распятие по-прежнему при ней – вот оно, теплое, можно взять его в ладонь и держать.
И передать в следующие руки.
А ЕЩЕ БЫЛ МАЙК, с его педантичной походкой, прямой как стрела спиной. Он зажигал свечи в их доме, их общем доме с уютными запахами еды, которую он готовил, на фоне окна со свинцово- серой водной рябью и с отражением черной завесы дыма от печей крематория.
– Ну чего, чего? – весело допытывалась Милена, которую было нетрудно развеселить, по крайней мере Майку. – Чего ты там удумал? А? А ну рассказывай!
Тонкие губы Майка были сжаты, он с трудом сдерживал улыбку. Он заставил Милену сесть, заставил ее есть, налил ей вина и лишь после этого сел сам.
– Милли, – произнес он. – Я много об этом думал. Нам нужно иметь детей.
«Оп». – Милена отложила в сторону вилку.
– Ну так иди, обзаводись.
Как все тогда было просто, свободно и легко!
– У меня вот какая мысль, – поделился Майк Стоун. – Я подумал, поскольку ты так занята и тебе не нравится секс, то, может, ты бы дала яйцеклетку, а я сперматозоид, а то, что получится, мы бы прикрепили к стенке моего кишечника.
– У тебя это звучит как рецепт в аптеке, – воскликнула Милена, вдруг заволновавшись. – Нет уж, Майк.
– Мне бы очень, очень хотелось. В этом есть смысл.
Милена вспоминала его наивные, по-детски доверчивые глаза.
– Это очень опасно, – напомнила Милена.
– Не опаснее, чем летать в космос. Так что я бы лучше занялся этим. Меня это больше интересует.
«Майк. Ну зачем ты такой… милый? Людям нельзя быть милыми, это опасно. Что, если ты невзначай слишком сильно подчинишься мне? Я этого не замечу, и ты не заметишь. А потом окажется, что слишком поздно».
– Майк. У меня был один друг…
– Я знаю. Бирон. Ты рассказывала.
– Он тоже был милым и смелым. Но у него в итоге, уже при родах, оторвалась плацента. Он истек кровью. Она хлестнула до потолка. А потом остался тот ребенок.
Милена удивилась, какое живое сочувствие вызвала в ней сейчас мысль о том малыше.
– В уговор это не входило. О ребенке должен был заботиться Бирон. А Анна его не хотела, не могла поначалу даже на него смотреть, пока Питерпол не взялся помогать. Вот тебе три разрушенные жизни. Нет уж, Майк, нет.
– Я же не с бухты-барахты, – увещевал тот. – Я спрашивал, консультировался с людьми. Продумывал всякие новые способы, как лишний раз подстраховаться. В том числе и у людей, которые через это проходили.
– Ага, и каждый при этом говорил: «Да не дрейфь, все у тебя будет тип-топ!» А ради чего все это?
– Ради нашего красавца ребенка.
– Я такую ответственность на себя не возьму. Хватит с меня и того, что я видела. Ты думаешь, Бирон по деревьям прыгал, как Тарзан? Он вел себя предельно осмотрительно, и довел дело до родов, и даже уже родил. И тут на тебе, им не удалось удержать плаценту. Один рывок, и всё: кровь хлынула как из бочки, его хватило буквально на несколько секунд.
– Сейчас есть специальные вирусы, называются «шовные». Мне его введут, и плацента будет держаться как приваренная.
– Прошу тебя. Я сказала тебе, что боюсь. Я страшно боюсь всей этой биологии. Не ровен час, еще какая-нибудь напасть нагрянет.
– Это другой вопрос, отношения к моей беременности он не имеет.
– У меня-то иммунитет, мне-то что. Я переживать не должна. Но у тебя-то его нет! Что, если эти твои шовные вирусы не успокоятся, а кинутся сшивать все подряд?
– Не кинутся, – со знанием дела ответил он. – У них блокирующая леденцовая оболочка.
Милена со вздохом покачала головой. Он прав, они действительно уходят от темы.
– Я не хочу, чтобы в мире стало одним сиротой больше, – сказала она.
– Один из нас все равно останется. На какой-то срок. А потом мы все так или иначе умрем. Но это ж не причина для того, чтобы не иметь детей. Иначе никто вообще бы их не заводил. А я детей люблю. И все равно кто-нибудь из нас останется и будет о нем заботиться.
«Майк, Майк. Сделай так, чтобы мне снова легко дышалось. Убери из меня страх. Скажи мне, что я просто перерабатываю, переутомляюсь и лишь поэтому просыпаюсь по утрам с ощущением, что я
