без фальши, с выверенной интонацией. Причем детски слащавой невинности в нем не чувствовалось. Это был лишающий спокойствия голос сложившегося человеческого существа. Вместе с тем песня была не совсем обычной, странноватой, – как будто бы об этом самом дне, о деревьях, о тугом стуке теннисных мячей о струны ракеток, о солнечном свете. И еще было в ней что-то настороженное, какое-то смутное желание защитить. Казалось бы, что собиралась защищать такая кроха? Возможно, маленький Берри знал, что Певуны – не такие, как все. Но ведь к ним уже все относятся нормально; ну, почти нормально. И тут Берри петь перестал. Открыв глаза, Милена увидела, что малыш сейчас смотрит на нее; смотрит прямо в лицо – цепко, не отрывая глаз.
«Я его пугаю», – подумала Милена.
Ребенок стоял с широко открытыми глазами, поджав губы. Похоже, он собирался заплакать. Милена хотела было сказать Принцессе: «Берри чем-то обеспокоен», но решила сама выяснить, чем именно. Она попробовала его считать. Обычно малыши не считываются. То ли их мысли слишком сумбурны, то ли они слишком сильно отличаются от взрослых, отчего Считывание теряет смысл. Милена лишь смутно сознавала, что сейчас чувствует Берри. Малыш представлял собой сплошной клубок из песен. Песни эти были секретом; при взрослых он их не пел. Они были о его мире, а мир – словно неким яйцом, которое он вынашивал. Он старался поддерживать в нем тепло. Это был хрупкий, уязвимый мир, оберегаемый тайной от всех песней. Теперь наступил черед Милены смутиться.
«Он пытается защитить этот мир от нас. Что ж, у детей всегда бывают свои секреты». Милена попыталась мысленно отстраниться. Внезапно ее охватила усталость. «Мне надо бороться со своей болезнью. А у малыша свои сражения, которые ему и выигрывать». Правда, из песни можно было понять, что это, возможно, не только его битва.
Милена погрузилась в дремоту или, по крайней мере, в состояние близкое к ней, настолько, что друзья сочли ее спящей и могли теперь разговаривать без стеснения. Говорили они полушепотом. Берри было велено прекратить петь, чтобы не будить тетю Милену. И он теперь пел про себя, и его песня все равно доносилась до нее сквозь сон.
Через какое-то время Милена проснулась, чувствуя сильную жажду. Она дышала ртом, а от глаз куда-то в мозг шлейфом тянулась тупая боль.
«Только не говорите, что я больна, – заклинала она мысленно. – Не заставляйте меня чувствовать себя недужной. Дайте мне испить этот день до дна. Ну пожалуйста. Я не хочу, чтобы меня понесли назад, не хочу, чтобы меня рвало, не хочу боли. Не сегодня. Пусть завтра. Завтра небо будет серым и мы не будем, как сейчас, вместе».
– Милена, с тобой все в порядке? – приподнявшись на стуле, участливо спросил Майк.
– Да, – отозвалась она. Притворяться спящей не было смысла.
Она открыла глаза. Они были полны чистой, липковатой влаги, преломляющей свет в искристые радуги. Безымянные формы света, пляшущие радужными зигзагами и взвихрениями, подобно взмахам крыльев.
Открыв глаза, она очутилась в ином мире.
«Я в самом деле больна», – подумала Милена-режиссер. Это начало новой болезни. Но ее это не удручало. Она улыбалась.
Мир был сотворен из света – меняющегося местами, входящего и исходящего подобно дыханию; дыханию, воспаряющему от земли к отороченным светом облакам – со множеством оттенков, от белого до льдисто-голубого; с взвихрениями ледяных кристаллов в дыхании мира.
Аллилуйя. Осанна.
Все так же улыбаясь, Милена, пошатываясь, поднялась. Она встала и побежала по траве. На ней были сандалии на босу ногу – чувствовалось, как щекочут ступни травинки и как овевает поток воздуха, свежего от выдохов кустов, деревьев, травы. Это дыхание обдавало ее и лучезарно ощущалось на коже, сталкиваясь с родопсином, разлагавшим его на сахар и соду, от которой покалывало нервные окончания на коже, ее зрячей коже, ощущающей на себе колеблющиеся волны света.
У травы были колени и локти, и выпростанные руки, в которые Милена восторженно упала. Упала и начала с восхищением смотреть по сторонам.
– Милена! Ма! – кричали сзади взрослые.
Все было защищено, ограждено светозарными доспехами света. Она взглянула себе на руку и увидела, как она вбирает и излучает свет. Она поглядела наверх и увидела деревья – увидела, как те отворачиваются, подобно Жужелицам, сходясь и расходясь в переменчивом фокусе.
Милена рассмеялась.
– У-ху-хууу! – кричала она, взбрыкивая ногами.
Над ней склонились взрослые.
– Ма, солнышко, с тобой все в порядке? – взволнованно спрашивала Сцилла.
Милена перевернулась с боку на бок и потрясенно замерла, настолько неожиданно для нее было увидеть перед собой Сциллу. Лицо подруги было настолько изможденным, что, казалось, имело еще большее сходство с черепом, чем у самой Милены. Ввалившиеся глаза были изнурены, изнурены необходимостью разыгрывать из себя няню. «Если хочешь, можешь просто послать меня подальше», – подумала Милена.
Рядом присел на корточки Берри, попав таким образом в поле зрения. Он теперь широко улыбался. При этом малыш не отводил внимательного взгляда от лица Милены, и Милена – уже не режиссер – подумала: «Он понимает». Она ответила ему взглядом на взгляд и улыбнулась. Он не отводил глаз.
– Зачем ты так бежала? – допытывалась Сцилла. – Ты не ушиблась?
– Мы все ушиблены. Только не падением.
Милена имела в виду свое падение в траву, радушно распахнувшую навстречу свои объятия. Вместе с тем фраза прозвучала как какой-то намек. Милена обеими руками ласково погладила траву, ощутила ее шелковистость.
– А-а-а.
Трава знала. Она неспроста так раскрылась ей.
– Наверно, – произнесла она заплетающимся языком, как пьяная, – я становлюсь Жужелицей.
Она действительно так считала.
Лекарство, которое лечит, а не то, от которого заболеваешь.
– Чертовы вирусы, – хмыкнула Милена. – И почему от них так чертовски здорово?
– Милена, Миленочка, – повторяла Сцилла, истомленная, измотанная, беря ее за руку. Для нее, никогда не думавшей о смерти или ее приближении, это было непереносимо.
– Существует нить, золотая нить, связующая нас с Жизнью, – говорила Милена. – И мы ее истираем, делаем все тоньше и тоньше. Стоит ей порваться, как мы все умираем, и мир забираем с собой. И вот мы сейчас ту ниточку изнашиваем, делаем все тоньше и тоньше.
Милена, широко улыбаясь, смотрела на обступивших ее друзей.
Руки у нее сияли лучезарным светом.
– Пойдем обратно, поедим, – уговаривала Сцилла. – Ты же совсем ничего не ешь. – Голос ее перехватывало.
– Тебе ни разу не хотелось, чтобы тебя вые…ло дерево? – Милена снова хихикнула.
– Милена! – предупредительно шикнула Сцилла, незаметно указывая на сидящего рядом мальчика.
– Они, деревья, такие большие, красивые, сильные…
– Питерпол! – умоляюще позвала Сцилла, оборачиваясь за помощью.
– Слушай меня, слушай, – сказала Милена, катаясь головой по траве. – Я не хочу умирать, но и вируса их мне тоже не нужно. Я не хочу жить вечно. Здесь – не хочу.
Она сложила пальцами подобие конуса, горящего как угли, и постучала себя по сердцу. До этого она не понимала, отчего ее тело перебарывает лекарства.
– Этого достаточно, – сказала она, указывая на облекающий ее со всех сторон свет и на то, что скрытно чувствовалось за ним, за жизнью.
– Да что ты будешь делать, – в отчаянии воскликнула Сцилла, – одни косточки!
Вместе с Питерполом они подняли легкую как перышко Милену.
