Их всех усадили на стул Майка и понесли через залитый фиолетовым светом коридор-гармошку впереди Милены в Зал Считывания.
В помещении стоял высокий человек в белом. В прозрачной пластиковой маске.
– Вам что, мало вирусов? – неодобрительно спросил он. – Все должны быть в белом.
Доктор. Представитель высшей касты во всей иерархии Братств. Доктора надзирали за Режимом Общественного Здоровья. Они же присматривали за Консенсусом.
– А это что за ерунда? – спросил Доктор, указывая на Пятачка.
– Новая… – Майк не находил нужного слова, – новая жизнь.
– Все обработано ультрафиолетом, – поспешила заверить Доктора Рут. Руку она держала у Майка на плече.
– Майк, душка, – сказала она. – Сейчас тебе надо будет выйти. Иначе два Считывания смешаются друг с другом, и получится все очень плохо.
– Мы уже и так смешались, – выдавил тот севшим вдруг голосом.
– Все будет в порядке, Майк, – попыталась ободрить его Милена.
– Да, – машинально согласился тот, – будет.
Он подошел и склонился над ней. Таким его лицо Милена видела впервые. Непередаваемо искаженное, словно растянутое в несколько сторон сразу. Он стоял, вбирая в себя ее лицо. «Он смотрит так на меня для памяти, – поняла Милена. – Смотрит, чтобы запомнить». Ободряющая, но напоминающая рука Рут у него на плече легонько сжалась и потянула назад. Майк еще немного постоял и, переваливаясь с боку на бок, побрел, не оборачиваясь, к выходу.
Милена осталась одна на полу.
«А умирать-то как одиноко! – подумала она. – Как будто бы весь мир тебя отторгает».
Ну, а дальше что?
Вспомнилась Ролфа. «С ней это было. Я видела, как волна проходит сквозь нее. Когда именно это происходит? Сознаешь ли ты это? Помнишь ли потом все, что с тобой было? И если да, то полностью или урывками?»
Наверху, смутно как во сне, землю, камень и плоть Консенсуса сотрясала музыка Ролфы. «Ролфа, Ролфа, где-то она сейчас?»
Снова послышался голос. Он нежно нашептывал Милене на ухо.
«Рут?»
Милена попыталась даже сесть и оглядеться. «Кто это разговаривает?»
Это была Ролфа. Это говорила она.
Проникающая сквозь камень горняя музыка оборвалась. «Комедия» окончена.
Пространство замерцало. Пространство, время и мысль ожили все разом.
И тут грянула волна.
ГДЕ-ТО В ПАМЯТИ МИЛЕНА УВИДЕЛА лицо Чао Ли Суня в молодости.
«Проблема, – вещал изгнанник, – во времени».
Милена вспоминала, как она с друзьями теснится в незнакомой толпе на пешеходном мосту Хангерфорд. Рядом с ней Бирон, живой. Живой, юный; ветер ерошит ему волосы, словно говоря: «Не дрейфь, все будет классно!», а зубы, открывающиеся в улыбке, свидетельствуют о недостатке кальция. «Я никак не мог пропустить такое зрелище!» – говорит он.
«НОЛЬ! – задорно скандирует толпа. – МИНУС ОДИН! МИНУС ДВА!»
Огни вспыхивают по цепочке, один за другим, а Милена разрывается на тысячу сущностей, тысячу моментов, в каждом из которых
Рай присутствует всегда и везде, точно так же, как и ад. Время смешивает, сближает их настолько, что спасение и проклятие становятся фактически едины. Память – это значит быть вне времени. Она способна их разделить. Память показывает нам, что значит рай – когда больше ничего не происходит, не наслаивается. Она являет нам тот миг, когда заветное желание наконец исполнено и исчерпано до дна, после чего удерживает то, что любит, навсегда, соприкасаясь с ним отныне в извечной связи. Память порабощает нас, дотошно сохраняя весь наш ужас, притягивает магнитом и припаивает нас к нему. Память – это чистилище. Чтобы быть спасенным или проклятым, надо находиться вне времени. Надо шагнуть за пределы этой жизни.
– А-а-а! – голосила Милена, раскачивая и маша немощными своими руками-веточками. – А-а-а! – кричала она разом и от боли и от радости.
Она впервые встретила Майка Стоуна. Познакомилась с Троун Маккартни. Ее пронзила взглядом Аптекарша, а Жужелицы стайкой фламинго засеменили по илистому дну реки у Набережной. Милена остановилась перед Максом. «Большая серая книга. Что вы с ней сделали, Макс?» К ней подошел Нюхач Эл: «Человек – вселенная в миниатюре, – говорил он. – Память в действительности напоминает тенета. А подо всем этим – огонь. Там просто жжет».
Танцующие аккуратными рядами китайские принцессы синхронным движением грациозно поднимали веера перед гигантским крабом на троне. Король из «Бесплодных усилий любви» смотрел на нее распахнутыми глазами, и слезы текли по его чумазому лицу. «Все съедобное плачет, – страдальчески говорил он. – Кофе мучается, кричит». Торговка игрушками нараспев хвалила зеркальные линзы громким чистым голосом:
Министр Мильтон рухнул лицом в крабовый салат. «Я думаю обо всех вас, – говорила Люси, – как о каких-нибудь цветах в моем саду». Откуда-то доносился шум геликоптеров.
Огонь, расправляя горячие крылья, охватывал жизнь Милены, воспламеняя одну за другой веточки ее нервов. Возможно, они ветвились по кодам «да-нет» или «один-ноль», но общая схема-матрица вела к чему-то густому и жидкому, как магма.
«Я всхожу подобно дереву, все более и более мелкими веточками, каждая из которых – очередное “я”. Но корни утеряны, корни всего моего мира утрачены. Нервы сдают, и язык от этого путается. Грамматику от этого коробит. Вот уж и впрямь
– Потому что Прошлое – это ты, – говорит откуда-то Рут. «Сейчас?»
Очищающий пожар бушевал в ней, освещая память.
Чистилище.
МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как она стоит на перроне в Чехословакии. Она держалась за руку матери. За навесом платформы, на самом-самом конце железнодорожных (точнее, сделанных из розового коралла) путей мерцала звездочка. Звездочка эта, медленно увеличиваясь, двигалась к ним. Милену охватывало небывалое волнение.
– Тфшш-тфшш, тфшш-тфшш, – изображала Милена поезд.
Заходя на станцию, поезд с большущими каучуковыми колесами озабоченно шипел, лязгал и поскрипывал. Вагоны тянулись за локомотивом, как хвост гусеницы. С карканьем кружили над соседним полем вороны.
Поезд был большой, сильный и добродушный, каким был когда-то ее отец. Как будто это он снова вернулся. Раздавался громкий, добротный стук-бряк, будто это отец рухнул на диван и затеял игру с маленькой Миленой. Только вот между ней и поездом находился зазор. Какая-то брешь, темная и большая; Милена даже могла в нее ненароком провалиться. Ведущие в поезд ступеньки были большие, выше ее ростом, – взрослые ступеньки, не рассчитанные на детей.
Вот мать подняла Милену, как она в свое время делала, передавая ее в руки отцу. При этом она сказала: «Поднимаемся! Ну давай шагай: раз, два».
