Детский сад

подменой мысли. Он считал его надуманным, искусственным знанием, к которому люди прибегают, на самом деле ничего, соответственно, не пережив и не постигнув.

«Вы всегда говорите вот так, свысока, – подумала Милена. – Все равно что заставляете нас метать кольца, зная, что мы в этом деле слабаки, а потом вот так улыбаетесь, когда мы промахиваемся».

– Звучит в точности, как говорят вирусы, – заметила она вслух. – В точности по заученному. А вот сам Платон вирусы, наверно, тоже бы ненавидел.

Наставница засмеялась.

– Совершенно верно, Милена. Да, да, он безусловно ненавидел бы вирусы. Как всем нам известно, они с Аристотелем заложили основы материалистического и идеалистического учений. Оба эти учения отвергнуты Золотым Звеном нашей философии. Платон верил в диктатуру. Он, разумеется, возненавидел бы и Консенсус, и нашу демократию.

Вид у Наставницы был довольный.

«Ну что, выскочка, получила по носу? – подумала Милена мстительно. – Потом, наверное, будет рассказывать учителям, что в этом гадком утенке кое-какие проблески ума все же есть».

– А я с ним согласна, – сказала Милена.

Примитивы обидно рассмеялись.

– Так ты, получается, у нас идеалистка? Да, Милена? Ты так же считаешь себя тенью на стене пещеры? Или ты расходишься с Платоном и считаешь себя материалисткой? И хочешь жить в каком-нибудь материалистическом государстве, с его иерархией вождей-диктаторов? Или при капитализме, когда царит экономический хаос? – Наставница по-прежнему улыбалась. – Или, скажем, в какой-нибудь стране с идеалистическим общественным устройством – теократией, например? Где тебе внушают, что ты проклята Богом и он желает, чтобы ты горела в аду, как у Данте?

Милена не считала себя ни материалисткой, ни идеалисткой. Разбитая в пух и прах, она замкнулась в себе.

«А я знаю, что имел в виду Платон! Что все вы получаете ваше знание просто так, не прикладывая к этому никаких усилий. Оно не ваше. Мне за каждое слово приходится бороться. Поэтому да, может, я действительно похожа на какого-нибудь сварливого старика Платона, встревоженного тем, что у людей есть новый инструмент, сверх меры облегчающий жизнь».

Наставница между тем переключила внимание на остальных Примитивов.

– Итак: как, по Дерриде, разрешается у Платона противоречие между письмом и письмом?

– «Фармаколиконом»! – вразнобой отвечали Примитивы.

– Правильно! – одобрила Наставница. – «Фармаколикон». Корень нашего слова «фармация», или «лекарство». Исцеляющие снадобья. То, что все мы называем «медикаментами». Но во времена Платона это слово означало одновременно и яд и лекарство. Поэтому письмо Платон считал и ядом и лекарством одновременно.

Милена что-то вспомнила.

– Он не использует этого слова! – крикнула она.

– Об этом у меня информации нет, – на секунду растерялась Наставница.

– Я сама читала! Деррида утверждает, что он этого слова не использует! Ни разу! Платон не называет письмо «фармаколиконом». Ни единого раза. Он называет его попросту ядом.

– Кто желает что-нибудь добавить? – вновь обретя уверенность, обратилась Наставница к остальным.

К ссутулившейся на полу Милене повернулись лица ребят, с улыбками от уха до уха.

– У вирусов ничего об этом нет, – растерянно заметил один из них.

– Может, там этого на самом деле и нет, но подразумевается.

Милена засунула себе руки под мышки.

– Получается, Деррида, пользуясь тем, что Платон умер и не может ему ничем возразить, приписывает ему собственные мысли?

– Почему? – Наставница покачала головой. – Нет. Просто он позволяет себе, фундаментально изучив Платона, трактовать его в своем контексте.

Гнев оживал в Милене колючей распирающей спиралью.

– Я скажу вам, отчего Платон писал, хотя и ненавидел письмо как таковое, – сказала она. – Он писал, понимая, что находится в безнадежном проигрыше. Он проиграл. Все вокруг писали, и потому он тоже волей-неволей был вынужден прибегать к письму. Но он все равно его ненавидел. Писал, но ненавидел.

«Как я ненавижу вирусы. Которые тем не менее так мне нужны – сейчас, сию минуту, в полном объеме, – чтобы догнать».

«Платон – и проиграл?» – Примитивы так и покатились со смеху. Ох и смеху было! У Милены опять все вверх ногами. Платон, этот колосс Идеализма, не мог и не смел проигрывать. Кто, как не он, обосновал последовательное философское учение, правившее два тысячелетия и едва не погубившее планету!

Наставница, нахмурясь, укоризненно покачала головой.

– Давайте-ка потише, – приструнила она воспитанников. – Тише, ребята! Помните, что у Милены нет вирусов. Нам необходимо использовать то, что утверждают нам вирусы, не так ли? Что, по-вашему, мог бы сказать нам о Милене Деррида?

Возникла неловкая пауза. Готового ответа не было, поэтому Примитивы дожидались, что именно им скажут.

– Милена говорит, исходя из собственного личностного опыта. Она думает о вирусах примерно так же, как Платон думал о письме. Она видит текст сугубо своим, свойственным лишь ей образом. И это неизбежно, не так ли? Ведь Милена читает книги сама. Те из них, что пока еще у нас сохранились. Кстати, Деррида писал также и о чтении.

Она снисходительно улыбнулась. А потом повернулась к Роуз Элле и сделала жест в сторону Милены: «Вот оно, наше чудо в перьях. Прошу любить и жаловать». Новая Воспитательница снова ей улыбнулась.

«Ну-ну. Давай, дерзай, – с вызовом подумала Милена. – Небось хочешь, чтобы я в ответ тоже улыбнулась? Посмотрим, дождешься или нет».

Она снова повернулась к мисс Хейзел.

– Вы всегда говорите нам: «Помните, запомните», – сказала Милена. – «Помните, ребята». Но почему-то ни разу не сказали: «Подумайте, задумайтесь».

Все растерянно смолкли. Примитивы знали, что все считают их за недоумков. Милене пришлось перебороть в себе неловкость за то, что она так безжалостно им об этом напоминает.

– Это большая отдельная тема: различие между памятью и разумом. Давайте сделаем перерыв. Всем спасибо. Мы очень хорошо, плодотворно подискутировали. У меня есть ощущение, что я очень многое для себя почерпнула.

Сев за стол, Наставница принялась обсуждать с Примитивами их индивидуальные задания. Паулина, например, занималась вязкой свитера.

– Очень даже неплохо, – похвалила Наставница, рассматривая полуготовое изделие.

К Милене подошла Роуз Элла, новая Воспитательница.

– ВЫ ЗАМЕРЯЛИ НАС на скорость реакции? – спросила она Воспитательницу. – Я что-то не видела, как вы делали замеры.

– Нет, я здесь не за этим, – отвечала та, опускаясь рядом на корточки. На вид ей было лет тринадцать- четырнадцать. Взрослая.

– Ну и как впечатление? Мы, наверно, тугодумы?

– Для тебя это все, похоже, просто ужасно, – сказала Роуз, тронув ей ладонь. – В тебе столько рассудительности. А память подводит.

Милена с досадой закатила глаза.

«Ой-й, шли бы вы все. И эта тоже: такая симпатичная, а дура дурой».

– Вы специализируетесь на дефектах обучения? – спросила Милена.

Роуз запросто уселась возле нее на пол.

– Не совсем. Когда я обучалась на педагога, акцент у нас был немного иной. Такая, знаешь ли, новая