— Если я не ошибаюсь, вы занимаетесь социологией, а не анатомией.
— Понимаете, есть социологи, которые считают, что структура общества соответствует структуре человеческого организма.
— Да, имеется в виду органическая школа.
Она смотрит на меня своими сине-зелеными глазами и спрашивает:
— Майкл, вы действительно социолог?
— А кто же я, черт возьми, по-вашему? Разве шеф ваш не социолог?
— Именно это меня интересует: вы такой же социолог, как он?
— Нет, я не такой. Я отношусь к другой школе.
— Да, верно: к органической… Так, выходит, меня вам вчера недоставало?
— Очень.
— Вопреки тому, что любовь для вас феномен?
— Любовь?.. Оставьте в покое громкие слова. Пускай ими пользуются литераторы.
— Тогда какое же слово употребите вы?
— Влечение… Симпатия… Даже, может быть, дружба… Откуда мне знать? В стилистике я не силен.
— Симпатия… Дружба… Неужто, по-вашему, дружба — это нечто меньшее, чем любовь?
— Как вам сказать. Во всяком случае, это нечто иное. Любовь — это как бы инфекционное заболевание, стихийное бедствие, нечто такое, что обрушивается на вас неожиданно, в чем нет ни вины вашей, ни заслуги. А дружба — это сознательное отношение…
— Рациональная сделка между двумя индивидами, — формулирует Грейс.
— Отнюдь. Там, где есть сделка, дружбы не существует. А там, где дружба, не обойтись без чувств. Но имеются в виду осознанные чувства, не эмоциональное опьянение.
— Ага! Выходит, я должна быть польщена?
— Боюсь, что вы немного забегаете вперед.
— Ваша резкость делает вас поразительно похожим на Сеймура. О какой же дружбе идет речь?
— Дружба делится на разные виды, Грейс. И потом, очень важен период ее развития…
— Вы назвали меня по имени?
— А вам это неприятно, да?
— Напротив, это доказывает, что наша дружба крепнет. В таком случае когда мы снова увидимся?
Я как-то сам привык задавать этот вопрос, но, видно, времена меняются.
— Когда у вас найдется для меня немного времени?
— Все мое время принадлежит вам, — расщедривается женщина. — Внеслужебное, разумеется. Виды и периоды развития для меня не существуют.
— Думаю, что было бы удобнее всего вечерком, только попозже.
— А я считала вас смелым человеком.
— Считайте и впредь. Однако некоторые меры предосторожности не повредят.
— Лекция о дружбе закончилась. Началась лекция о предосторожности.
— Куда же пропал Сеймур? — бросаю я вместо ответа.
— Он, должно быть, уже за горизонтом.
— Раз уж мы заговорили о смелости, вашему шефу ее не занимать.
— О, это смелость тех, которые особенно не дорожат жизнью.
— Так же, как Дороти?
— Почти. Две разновидности неврастении.
— А вы?
— Я из третьей разновидности… Но вы забыли уточнить время и место…
— Программа в «Амбасадоре» начинается в одиннадцать. Если это место и этот час вас устраивают…
Она неожиданно оборачивается в мою сторону и спрашивает:
— Скажите, Майкл, вы боитесь Сеймура?
— С какой стати я должен его бояться?
— А я боюсь… Интересно… — задумчиво произносит Грейс.
— Вы думаете, что Уильям что-то подозревает?
— Подозревает? — Она насмешливо вскинула брови. — Он не из тех. Не подозревает, а знает наверняка, хотя в замочную скважину заглядывать не станет и и вопросов не будет задавать.
— Ну и?
— И — ничего. Сеймур не такой человек, чтобы обнаруживать свою заинтересованность. И если кто- нибудь и раздражает его, то это не вы. Впрочем, он вообще не станет обращать внимания на такие дела.
— Держу пари, что речь идет обо мне!.. — слышится над нами голос Сеймура. — Когда третий отсутствует, неизбежно разговор пойдет о нем.
Американец появился из-за вигвама совершенно неожиданно, как будто вырос из-под земли. По его телу еще скатываются капли воды, и, судя по его виду, у него отличное настроение.
— Вы догадались, — усмехаюсь я в ответ. — Хотя трудно сказать, о вас шел разговор или о нас.
— Да, да, взаимосвязь явлений в природе и обществе. По этой части вы, марксисты, доки.
Он кутается в свой халат и говорит почти как оптимист:
— А вода чудесная!.. Попробуйте, Майкл. Вообще наслаждайтесь теми малостями, которые предлагает вам жизнь, пока не превратились в очередной труп и не вступили в холодное царство Большой скуки.
Программа в «Амбасадоре», кроме избитых номеров по эквилибристике и восточных танцев, исполняется самими посетителями. Мы с Грейс вносим свою лепту: топчемся на месте посреди запруженной площадки. В отличие от Дороти, секретарша не вкладывает в танец сладостной неги, а ограничивается голым техницизмом. Иными словами, эта безупречная женщина бесчувственна, как гимнастический снаряд.
Десятиминутного топтания на месте вполне достаточно, чтобы мы могли с сознанием исполненного долга вернуться к своему столику.
— Шампанское выветрилось, — говорит Грейс, касаясь губами бокала. — Программа закончилась. Не пора ли нам расплачиваться?
Я подзываю кельнера, который за соседним столом занят весьма деликатным делом — откупориванием шампанского.
— Вы не станете возражать, если я расплачусь? — спрашивает женщина и тянется к сумочке.
— Вы без особого труда могли бы придумать другой способ меня задеть, — говорю я.
— У меня не было желания вас задевать. Но ваши средства ограничены.
— Меня это нисколько не заботит. Как только средства кончатся, сажусь в поезд — и порядок.
— Потому что вы всего лишь бедный стипендиат, верно, Майкл?
— Так же, как вы, всего лишь бедная секретарша.
— Не такая уж бедная. У Сеймура немало отрицательных качеств, но скупости среди них нет.
Плачу по счету, и мы встаем.
— Куда пойдем, в мой отель или в ваш? — деловито спрашивает Грейс, пока мы петляем между столиками.
— Куда вы предпочтете.
— Мне безразлично, — пожимает плечами женщина. — Должно быть, и там и там подслушивают.
— Вы предполагаете или знаете?
— Это почти одно и то же. Я редко ошибаюсь в своих предположениях, Майкл.
Я помогаю Грейс надеть легкое вечернее пальто и, после того как мы вышли на улицу, спрашиваю:
— Зачем, по-вашему, нас станут подслушивать?
— Спросите у тех, кто устанавливал аппаратуру, — сухо отвечает женщина.
Она вдруг останавливается на тротуаре и смотрит мне в глаза, прямо, открыто.
— Вы очень посредственно играете роль наивного простачка и глубоко ошибаетесь, полагая, что имеете дело тоже с наивными простачками.
— Лично вас я не заподозрил бы в наивности.
