— Но вы отправили ее домой на вашей машине?
— Да, правильно.
— Во время разговора вы обсуждали эти два преступления?
— В некоторой степени.
— Вы предлагали что-нибудь мисс Белл в отношении вашей машины?
— Не понимаю, о чем вы говорите. Раньше это была ее машина. Я ее у нее купил.
— Значит, вы ничего ей не говорили о коврике в вашей машине?
— Ничего.
— Вы следите за пробегом вашей машины, мистер Блейк?
— Нет. Амос — может быть. Не знаю.
— У кого хранятся ключи от гаража?
— У Амоса. Я сам не вожу автомобиль.
— Вы не умеете водить?
— Умею, но не люблю.
— Окно в гараже запирается?
— Обычно. Но необязательно.
— Если кто-нибудь влезет в гараж через окно, он может вывести машину?
— Да. Ворота на улицу закрыты изнутри на засов. Ключом запирается маленькая дверца из сада.
— Значит, если бы кто-то захотел вывести машину, он мог бы влезть через окно — при условии, что оно не заперто, — и сделать это?
— Возможно. Но расположено окно довольно высоко.
— А если взять стул из сада, это будет легко сделать?
— Вероятно. Я как-то не думал.
— Значит, даже если ключ находился у Амоса, то машину вывести все равно можно?
— Я ни разу не лазил через окно и не выводил машину. Если вы именно на это намекаете…
— Вам знаком гараж мисс Белл?
— Я в нем был один или два раза.
— Он выходит на овраг в парке, не так ли?
— Да.
— Вам знакома мастерская в гараже?
— Никогда в ней не был.
— Но вы знаете, что она там хранит лестницу?
— Знаю, что у нее есть лестница. Но не знаю, где она ее хранит.
Вот так или примерно так его допрашивали несколько часов. В какой-то момент во время этого долгого допроса они ввели Пэррота. Он зашел под каким-то предлогом, внимательно осмотрел Джима и вышел. Джим ничего не заметил.
К полуночи стало ясно, что он устал, напряжение начало сказываться и на прокуроре. Была теплая весенняя ночь. Люди, которые входили и выходили из комнаты, сняли пиджаки, а Джим продолжал сидеть на своем жестком стуле, все такой же аккуратный и опрятный, и все так же продолжал сопротивляться.
— Так вы отказываетесь рассказать о своих действиях в период с семи до десяти тридцати вечера восемнадцатого апреля?
— При необходимости я это сделаю. Не раньше.
— Какие у вас были отношения с Сарой Гиттингс?
— Отношения? Я был с ней знаком, конечно. Знаком много лет.
— Она могла обратиться к вам, если бы попала в беду?
— Да, может быть.
— Значит, ее письмо к вам не было чем-то необычным?
— Я никогда не получал от нее писем. Зачем ей было писать? Она могла прийти ко мне в любое время.
— У нас есть абсолютные доказательства того, что она вам писала. И мы считаем, что вы получили это письмо.
— Вы не можете это доказать.
— Наверное, нет. Но будь я проклят, если не приложу к этому все силы. Кто договорился о встрече с Сарой Гиттингс в тот вечер, когда ее убили? О встрече для того, чтобы своими глазами увидеть копию завещания Говарда Сомерса, которую эта Гюнтер изъяла из архива? Сара Гиттингс не вернулась живой с этой встречи, а копия в тот же вечер исчезла.
— Чем мне мешала эта женщина? Или копия? Все равно есть вторая, в сейфе в Нью-Йорке.
— Вы были знакомы с Флоренс Гюнтер?
— Нет.
— Когда-нибудь встречались с ней?
— Никогда.
— И вы никогда не ждали ее в машине на Халкетт-стрит возле овощной палатки?
— Абсолютно точно — нет.
И если два первых ответа прозвучали, возможно, не очень убедительно, то последний был совершенно тверд.
Но жара и напряжение уже сказывались на обоих. Длящийся уже несколько часов допрос раздражал Джима. Его запас сигар иссяк, но никто ему ничего не предложил. Он попросил воды, которую принесли не скоро.
В довершение всех тягот ему сообщили, что Говард Сомерс был отравлен. Джим едва не упал со стула, но если они и надеялись измором довести его до признания, то были разочарованы. Он все еще боролся. Но сказал странную фразу:
— Почему вы думаете, что его отравили? Почему уверены, что он не принял яд сам?
— Я не отвечаю на вопросы. Я их задаю.
Джим уже сердился, но собрал свои силы для последней попытки:
— Я не ездил в Нью-Йорк к Говарду Сомерсу в ту ночь, когда он умер. Кто-то воспользовался моим именем, вот и все. Чем больше я думаю об этом деле — а Бог свидетель, что ни о чем другом я сейчас не думаю, — тем больше убеждаюсь, что предпринимается явная попытка переложить всю вину на меня.
Зачем мне было его убивать? С его смертью я проигрываю больше, чем выигрываю. Он был мужем моей сестры и моим другом. Если вы пытаетесь доказать, что я скрылся из-под наблюдения, которое велось за моим домом, влез в гараж через окно и ездил в ту ночь в Нью-Йорк на своей машине, то клянусь Богом, что ничего подобного не делал и делать не собирался. Что касается второго завещания, то ничего не слышал о нем до тех пор, пока Алекс Дэвис не рассказал мне в Нью-Йорке о его существовании.
Я также клянусь перед Богом, что никогда никого не убивал, никогда никого не собирался убивать. И я протестую против ваших методов. Вы меня умышленно изматываете. Но вы не сможете так довести меня до признания. Я невиновен.
Они, однако, добились того, что он устал. Его лицо стало серым от изнеможения, по нему струился пот. Время от времени он проводил пальцем за воротничком рубашки, как будто тот начинал его душить. Прокурор внимательно наблюдал за Джимом, выстреливая в него очереди вопросов, и умышленно пытался довести его до такого состояния, когда признание начинает казаться манной небесной.
В течение последнего получаса допроса на стол прокурора положили записку. Тот согласно кивнул головой:
— Когда он придет, впустите сразу.
Джим выслушал это с безучастным видом. Но почувствовал — может быть, усталость обострила его инстинкты, — что случилось нечто необычное. Вопросы посыпались снова, но теперь они звучали чуть резче. Судя по тону, полученное известие явно взволновало прокурора.
— Вы признали, что в тот вечер, когда была убита Сара Гиттингс, у вас с собой была трость с клинком. Вы ничего не можете предположить по поводу ее исчезновения?
— Ничего.
— Оставили ее в холле, и она исчезла?
