слышал какофонию, как будто бесы из преисподней устроили жуткий концерт, чтобы свести его с ума. Он шепотом разговаривал сам с собой, стараясь заглушить этот адский шум. Он опускал руку в карман, нащупывал четки и произносил слова молитвы, но не задумывался над их смыслом.
— Радуйся, благодатная Мария, — шептал он, — ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Это просто слова, думал он. Он не мог представить себе вечность.
Когда стюардесса спросила, не хочет ли он прохладительных напитков, Тоби ответил: «Кто-нибудь их похоронит». Стюардесса налила ему кока-колу со льдом. Он не спал. До Нью-Йорка было всего два с половиной часа лета, однако самолет кружил гораздо дольше, прежде чем они приземлились.
Тоби думал о матери. Что он мог сделать? Куда он мог ее поместить? Мысленно он лихорадочно выискивал подходящие места, врачей, какой-то способ, любой способ, чтобы выиграть время и спасти всех. Может быть, он действовал недостаточно быстро, недостаточно разумно. Может быть, ему надо было рассказать обо всем учителям в школе.
Теперь это неважно, напомнил он себе.
Был вечер. Темные громады зданий Ист-Сайда выглядели какими-то потусторонними. Один только шум города ошеломил Тоби. Он окружал его в раздолбанном такси, ударял в уши на светофорах. Водитель за толстой пластиковой перегородкой казался призраком.
Он постучал по пластику и сказал шоферу, что ему нужна недорогая гостиница. Он опасался, что таксист посмотрит на него, как на ребенка, и отвезет в полицию. Тоби не сознавал, что при росте в шесть футов и четыре дюйма и с мрачным выражением лица он совсем не похож на ребенка. Гостиница оказалась не так плоха, как он ожидал.
Он помнил об опасностях большого города, вышагивая по улицам в поисках работы. Лютню он нес с собой.
Он вспоминал дни, когда был совсем маленьким, когда возвращался домой и заставал обоих родителей пьяными. Его отец был плохим полицейским, все это знали. Родственникам матери не удалось обуздать ее мужа. Только его собственная мать умоляла сына лучше относиться к жене и детям.
Уже в детстве Тоби знал; отец ловит уличных проституток во Французском квартале и вынуждает их оказывать ему знаки внимания, чтобы он «простил» их. Он слышал, как отец бахвалится перед другими копами, заходившими к ним на пиво и покер. Они и сами рассказывали похожие истории. Когда посторонние люди говорили, что отец должен гордиться таким сыном, как Тоби, отец отвечал: «Кем? Вот этой милашкой? Этой девчонкой?»
Когда отец напивался, он издевался над Тоби, подзуживал его и призывал доказать, что у него есть кое-что между ног. Иногда Тоби сам доставал ему из морозилки банку-другую пива, чтобы приблизить тот момент, когда отец свалится и уснет за столом, уронив голову на руки.
Тоби радовался, когда отца отправили в тюрьму. Отец был грубым и холодным, с обрюзгшим красным лицом. По натуре злобный и уродливый, он и выглядел злобным и уродливым. Красивый молодой человек, запечатленный на старых фотографиях, превратился в грузного краснорожего пьянчугу с двойным подбородком и грубым голосом. Тоби был рад, когда отца зарезали. Никаких похорон он не помнил.
Мать всегда была миловидной, а в те времена еще и ласковой. Она называла сына «мой милый мальчик».
Тоби походил на нее лицом и манерами. Он никогда не переставал этим гордиться, что бы ни случилось. Он гордился своим ростом и своим вкусом, позволявшим ему хорошо одеваться, чтобы вытряхивать денежки из туристов.
И вот теперь, шагая по улицам Нью-Йорка, стараясь не обращать внимания на оглушительный уличный шум, лавируя между прохожими, избегая столкновений с людьми, он снова и снова думал: «Я всегда делал для нее слишком мало, всегда. Что бы я ни делал, этого было мало».
Что бы он ни делал, этого было слишком мало для всех. За исключением разве что его учительницы музыки. Тоби вспомнил о ней, и ему захотелось позвонить и сказать, как сильно он ее любит. Но он знал, что делать этого не стоит.
Долгий безрадостный день в Нью-Йорке неожиданно эффектно сменился вечером. Повсюду загорелись яркие огни. Навесы над витринами магазинов засверкали лампочками. Парочки устремлялись в кино и в театры. Было несложно догадаться, что он оказался в Театральном квартале. Тоби с интересом рассматривал витрины ресторанов. Но голоден он не был. Мысль о еде вызывала в нем отвращение.
Когда театры распахнули двери, выпуская публику, Тоби взял лютню, раскрыл перед собой футляр, обитый изнутри зеленым бархатом, и начал играть. Он закрыл глаза. Он приоткрыл рот. Он играл самую мрачную и завораживающую музыку Баха, и сквозь завесу тумана перед глазами видел, как время от времени в футляр падают банкноты, и слышал аплодисменты тех, кто останавливался его послушать.
Теперь у него было еще больше денег.
Он вернулся в свою гостиницу и решил, что номер ему нравится. Ему было наплевать, что окно выходит на крыши и грязный мокрый переулок. Ему понравилась настоящая кровать и маленький стол, а еще большой телевизор — неизмеримо лучше того, который он смотрел все эти годы дома. В ванной комнате висели чистые белые полотенца.
Следующим вечером по совету таксиста он отправился в Маленькую Италию. Он играл там, устроившись между двумя популярными ресторанами. На этот раз он играл все темы из опер, какие знал. Он пронзительно исполнял арии мадам Баттерфляй и других героинь Пуччини. Он преодолел трудные рифы, соединив несколько тем из Верди.
Из ресторана вышел официант и велел ему убираться. Но кто-то прогнал самого официанта. Это был округлый, крепко сложенный пожилой мужчина в белом фартуке.
— Сыграй еще разок, — сказал этот человек.
У него были густые черные волосы, чуть тронутые сединой на висках. Он покачивался из стороны в сторону, пока Тоби исполнял мотивы из «Богемы», после чего снова перешел на душераздирающие арии.
А потом вдруг стал играть зажигательные и бесшабашные мелодии из «Кармен». Мужчина похлопал ему, вытер руки о фартук и снова похлопал.
Тоби сыграл все нежные мелодии, какие только знал.
Толпа собиралась, платила деньги и снова рассасывалась. Пожилой толстяк стоял и слушал.
Снова и снова толстяк подсказывал Тоби, что пора вынуть из футляра деньги и спрятать их. Купюры продолжали падать.
Когда Тоби совсем устал, он начал собираться, но пожилой человек сказал:
— Погоди минутку, сынок.
Он попросил сыграть неаполитанские песни. Тоби никогда их не исполнял, но знал на слух, поэтому выполнить просьбу оказалось нетрудно.
— Что ты здесь делаешь, сынок? — спросил его толстяк.
— Ищу работу, — ответил Тоби, — любую работу. Посудомойкой, официантом, что угодно. Мне все равно. Нужна просто работа, надежная работа.
Он посмотрел на своего собеседника. На толстяке были приличные брюки и белая парадная рубашка, расстегнутая на груди, с закатанными до локтя рукавами. Мягкое пухлое лицо светилось добродушием.
— Я дам тебе работу, — сказал толстяк. — Пошли внутрь. Я приготовлю тебе поесть. Ты же весь вечер провел на улице.
К концу первой недели Тоби снял небольшую квартирку на втором этаже гостиницы в центре города и получил фальшивые документы, из которых следовало, что ему двадцать один год (достаточно взрослый, чтобы подавать спиртное), а зовут его Винченцо Валенти. Это имя предложил благодушный пожилой итальянец, нанявший Тоби на работу. К имени прилагалось подлинное свидетельство о рождении.
Итальянца звали Алонсо. Его ресторан был великолепен. На улицу выходили большие прозрачные витрины, горели яркие фонари, официанты и официантки, все студенты, скользили между столиками и пели арии из опер. Тоби с лютней расположился у фортепьяно.
Все это было хорошо — хорошо для Тоби, не желавшего помнить о том, что прежде он был Тоби.
До сих пор он нигде не слышал таких великолепных голосов, как здесь.
По вечерам ресторан был полон оживленных людей, по воздуху разливались звуки опер, и Тоби прекрасно играл. Тогда ему становилось почти хорошо и не хотелось, чтобы двери закрывались, не хотелось
