Но не только стихи возбудили воображение Сергея Маковского: «Голос у нее оказался удивительным — никогда, кажется, я не слышал более обворожительного голоса». По вечерам он показывал Волошину письма, которые тот сам же накануне сочинял. «Какая изумительная девушка! — восхищался Маковский. — Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».
Казалось бы, интрига развивается успешно: чудесный миф помогает Лиле увидеть свои стихи на страницах «Аполлона». В то же время общая тайна наполняет особым смыслом взаимоотношения с Волошиным. Весь литературный Петербург бредит Черубиной, не подозревая подвоха. В ежедневных телефонных разговорах с загадочной поэтессой Маковский настойчиво требует свидания. Уклоняться от встречи становится все трудней.
Черубина долгое время ловко уходила от преследования: то она болела воспалением легких, то собиралась постричься в монахини и, в конце концов, «уехала» ненадолго в Париж. «Только тут понял я, — писал потом Маковский, — до какой степени я связан с ней, с ее волшебным голосом и недоговоренными жалобами. Я убедился окончательно, что давно уже увлекаюсь Черубиной вовсе не только как поэтессой, — я убедился, что все чаще и взволнованнее мечтаю о ее дружбе, о близости к ней, о звучащей в ее речах и письмах печальной ласке. Слов влюбленности между нами еще не было произнесено, но во всех интонациях наших бесед они подразумевались, и было несколько писем от нее, которые я знал наизусть…»
В отсутствие Черубины Маковский так страдал, что писатель Иннокентий Анненский однажды не выдержал: «Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну поезжайте за ней. Истратьте сто, — ну двести рублей, оставьте редакцию на меня… Отыщите ее в Париже».
1909–1910 гг. воистину стали эпохой Черубины — все «аполлоновцы» были влюблены в нее, никто не сомневался в ее красоте и таланте. Поэт и философ Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в «мистическом эросе», художник Константин Сомов «до бессонницы» влюбился в воображаемую внешность удивительной незнакомки: «Скажите ей, что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет».
Однако раздавались и голоса скептиков: если она так хороша, то почему столь усердно прячет себя? А проницательный Иннокентий Анненский сказал как-то Маковскому: «Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Не чистое это дело». Особенно «доставалось» Черубине от некоей поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой, у которой часто собирались к вечернему чаю писатели из «Аполлона». Сергей Маковский не был с ней лично знаком, до него только доходили ее меткие, остроумные эпиграммы и пародии на Черубину.
Лиля чувствовала, что Черубина стала более реальной, чем она сама. Юную красавицу испанку любили, ею бредили, о встрече с ней мечтали. Где в этой истории место для невзрачной и хромой поэтессы Дмитриевой? Кстати, неприглядная внешность Е. И. Дмитриевой была обманчива. Вот как описывает ее один из авторов «Аполлона» немецкий поэт Иоганнес фон Гюнтер: «Она была среднего роста и достаточно полна. Большая голова и лицо бледное и некрасивое. Казалась, однако, очень обаятельной, когда делала шуточные замечания. И делала она их часто и была не только насмешлива, а владела хорошей дозой здорового юмора. В разговоре она бывала очень забавной».
Не то чтобы она приняла решение положить конец интриге. Вероятнее всего, это был некий ненамеренный бунт личности, подавленной своим двойником. Позже Марина
Цветаева напишет: «Влюбился весь „Аполлон“ — имен не надо. Их было много, она — одна. Они хотели видеть, она — скрыться. И вот — увидели, то есть выследили… Как лунатика — окликнули и окликом сбросили с башни ее собственного Черубининого замка — на мостовую прежнего быта, о которую разбилась вдребезги».
Когда в очередной раз Лиля услышала: «Теперь вы издеваетесь над Черубиной де Габриак, потому что ваши приятели, Макс и Гумми (Гумилев), влюбились в эту испанку?» — у нее вырвалось: «Черубина де Габриак — это я…»
Новость быстро распространялась. Писатель Михаил Кузмин, не разделявший всеобщего восхищения творчеством Черубины, тут же отправился к редактору «Аполлона», чтобы «положить конец недостойной игре». Его рассказом Маковский был шокирован: «Я перестал „не верить“ лишь после того, как на мой телефонный звонок по номеру, указанному Кузминым, действительно отозвался — тот, ее, любимый, волшебный голос». Но и тогда он продолжал надеяться, что все кончится к лучшему: «Ну что же, пусть исчезнет загадочная рыжеволосая „инфанта“, ведь я и раньше знал, что на самом деле она не совсем такая, какой себя рисует. Пусть обратится в какую-то другую, в какую-то русскую девушку, „выдумавшую себя“, чтобы вернее мне нравиться, — ведь она добилась своим умом, талантом, всеми душевными чарами того, что требовалось: стала близкой мне той близостью, когда наружность, а тем более романтические прикрасы, перестают быть главным, когда неотразимо действует „сродство душ“». С. Маковский предложил ей встретиться у него дома.
В десять вечера раздался звонок, горничная впустила гостью. Дверь медленно, как ему показалось, очень медленно открылась. В комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина. По признанию С. Маковского, Дмитриева «была на редкость некрасива». «Простите меня, если я причинила вам боль, — сказала она, и на ее глазах показались слезы, и голос, которым он привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. — Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною „я“, которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уж не воскресну…»
Она ушла. Больше они ни разу не встречались. Второй номер «Аполлона» с подборкой из двенадцати стихотворений Черубины де Габриак вышел, когда тайна ее была уже раскрыта. Маковский через год женился и поставил последнюю точку в истории своей любви — посвятил Черубине сонет, содержание которого быстро выветрилось из его памяти. «Только с годами я понял, что это мое увлечение призраком оставило во мне след, царапина никогда не заживала совсем».
Как будто ничего не случилось, М. Волошин продолжал посвящать «Черубине де Габриак» свои стихи и искренне верил, что теперь поэтесса уже сама «сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже… Черубина — тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники ее творчества». Но он ошибся. Как только мистификация была раскрыта, Лиля не смогла больше не только писать стихи, но и встречаться с Волошиным. Все ее таланты — и поэтический, и женский — унесла с собой в небытие Черубина де Габриак.
В марте 1910 г. в последнем письме к Волошину перед разлукой она писала: «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе». Его прощальным ответом было стихотворение:
Звезда Черубины вспыхнула, ослепила многих — и погасла, оставив на небосводе лишь бледный след. И на этот след тенью легла история дуэли Гумилева и Волошина. В момент дуэли Гумилев, отдававший дань всеобщему поклонению перед Черубиной, еще не знал настоящего имени незнакомки. И оскорбление он нанес реальной Лиле Дмитриевой, отомстив за отказ выйти за него замуж. Волошин заступился за ее честь. 19 ноября 1909 г. в мастерской художника А. Я. Головина, при большом скоплении людей, Волошин дал пощечину Гумилеву, после чего дуэль между ними была неизбежна. В наступившей тишине эхом прозвучали слова Иннокентия Анненского: «Достоевский прав. Звук пощечины действительно мокрый».
