я вот-вот умру, когда я был уверен, что мне не выжить, он дал мне свою Кровь, терзаясь отчаянием, рыдая и умоляя понять его: он, мол, не знал, что с ним приключилось.
Так мы с ним стали вдвоем новообращенными. Мы были вместе Детьми Крови. Он сжег свои пьесы, все до одной, сказав, что все его произведения ничего не стоят. Он больше не принадлежал человечеству. До конца своего существования он искал ведьм и колдуний – все надеялся, что они найдут способ избавить его от Злой Крови. И он погиб прямо у меня на глазах, сжег самого себя, едва прожив после той ночи двадцать пять лет. И я остался один, ожесточенный сирота.
Но я всегда отличался находчивостью и не стремился к смерти, так что она никогда не являлась для меня соблазном. Я был свидетелем того, как Греция пала перед Римом. И еще много веков спустя пьесы моего Мастера продавались в книжных лавках и на рынках. Я был свидетелем того, как сокровенные стихи Мастера изучали и читали вслух юноши-римляне, а затем я был свидетелем подъема христианства и потери тысяч произведений – поэзия, драма, даже пьесы Эсхила, Софокла и Еврипида – все было потеряно – и история, и письма – а с ними исчезло и имя моего Мастера, сохранилось лишь несколько драгоценных работ, тогда как я знал их так много.
Я доволен. Я до сих пор не утратил своей находчивости. Я имею дело с бриллиантами и жемчугами. Благодаря мысленному дару я богат. Я никого не обманываю. Я умен даже больше, чем нужно. Я не расстаюсь с Петронией. Мне нравится компания Манфреда. Мы с ним играем в шахматы и карты, беседуем и бродим вместе по улицам Неаполя. Отлично помню ту ночь, когда она притащила его сюда, ругаясь, что вынуждена выполнить уговор.
Петрония и Манфред познакомились здесь, в Неаполе, и у нее появилась новая причуда – навещать болото, где он жил, и прятаться там в одном укромном месте. Оно казалось ей очень подходящим: в том уголке дикой природы она могла охотиться на бродяг, пьяниц и игроков Нового Орлеана и всех южных земель. Позже он выстроил для нее домик и роскошную усыпальницу, по ее собственному вкусу, и Петрония любила удаляться туда, если ей случалось рассердиться на меня или вдруг ее тянуло на что-то новенькое, – тогда она покидала Италию, где все дела были переделаны сотни раз.
Прошло какое-то время, и ей пришлось пообещать Манфреду, что она подарит ему Кровь (он уже знал, кто она такая), в конце концов она была вынуждена сдержать свое слово, или я велел ей сдержать слово, так она и сделала – привела Манфреда сюда, а те, кого он любил, подумали, что он погиб на болоте.
То же самое теперь будет и с тобой. Твои родные решат, что ты умер на болоте. Разве не так?»
Я ничего не ответил.
Через какое-то время я сказал:
«Спасибо за все, что ты мне рассказал, за все, чему научил. Я очень тебе благодарен, даже не могу выразить насколько. Можно я задам еще один вопрос?»
«Конечно можно. Задавай». – Он улыбнулся.
«Ты прожил более двух тысяч лет, вернее, без малого три», – сказал я.
Он помолчал, потом кивнул.
«Что ты дал миру взамен за это долголетие?» – спросил я.
Он внимательно посмотрел на меня. Его лицо стало задумчивым, не теряя обычной теплоты и сердечности. А затем он мягко сказал:
«Ничего».
«Почему?» – удивился я.
«А что я должен был дать?» – спросил он.
«Не знаю, – сказал я. – Мне кажется, я схожу с ума. Мне кажется, что раз я обречен жить вечно, то должен что-то отдать взамен».
«Но мы не часть этого мира, разве ты не понимаешь?»
«Да, – со вздохом ответил я. – Слишком хорошо понимаю».
«Не мучай себя. Подумай хорошенько. Подумай. У тебя есть время, все время, которое только существует».
Я чуть было снова не расплакался, но подавил душившие меня слезы.
«Позволь теперь мне спросить, – сказал он. – Когда ты был жив, тебе хотелось что-то отдать за то, что ты живешь?»
«Да, – ответил я, – хотелось».
«Понятно. Выходит, ты такой же, как мой старый Мастер с его поэзией. Но ты не должен следовать его примеру! Представь себе, Квинн, сколько всего я видел. А еще предстоит столько разных дел. Интересных дел».
«Ты так думаешь?» – спросил я.
«Я это знаю, – ответил он. – Пойдем, пора возвращаться в палаццо. Нас ждет Петрония».
«Это утешает», – не без иронии заметил я.
Когда мы встали, чтобы покинуть кафе, я на секунду задержался и взглянул на себя внимательно в зеркальную стену. Даже на мой теперешний нечеловеческий взгляд, я выглядел вполне по-людски. Никто в кафе на нас особо не пялился, если не считать случайную пару хорошеньких девиц, которые зашли, выпили по чашке эспрессо и ушли. Вполне по-людски. Да. Я остался доволен. Чрезвычайно доволен.
42
Когда мы вернулись в палаццо обычным способом, пешком, молодая служанка, у которой от страха зуб на зуб не попадал, сообщила, что Петрония хочет меня видеть и сейчас она в своей гардеробной.
Комната, куда я вошел, показалась мне очаровательной. Одна стена была сплошь зеркальной. Петрония сидела в гранитном алькове на скамье из того же материала, на бархатной подушке, а юный Адонис заканчивал ее прическу.
Она была одета по-мужски в бархатный костюм темно-желтого цвета с белой рубашкой с оборочками, которая, надо полагать, хорошо бы смотрелась в восемнадцатом веке, а под горлом у нее была приколота большая прямоугольная камея с изображением множества мелких фигурок в бриллиантовом окружении.
Она зачесала волосы назад, и юноша теперь заплетал их в косы. Две нитки бриллиантов были приколоты вокруг головы прекрасной формы, как я уже упоминал, а еще две бриллиантовые нити парикмахер вплетал ей в волосы.
Окна комнаты выходили на море, как и в тех других комнатах палаццо, в которых я побывал, хотя, кажется, я забыл упомянуть об этом, описывая ванную.
Несмотря на поздний час, небо показалось мне фиолетовым, и снова чудилось, будто звезды плывут по нему – даже больше – будто небо заплывает в комнату.
Я буквально перестал дышать не столько от вида звезд, образующих на небе различные узоры, сколько от неповторимой красоты Петронии в ее мужском костюме с гордо поднятой головой и строгой прической.
Я долго стоял, пялясь на нее, а она отвечала на мой взгляд, но потом молодой Адонис тихо прошептал, что прическа закончена, бриллиантовая застежка закреплена.
Петрония повернулась и протянула ему, как мне показалось, очень крупную сумму денег, сказав при этом:
«Ступай, повеселись, ты славно поработал».
Юноша с поклоном попятился из комнаты, словно его отпустила сама английская королева, и тут же исчез.
«Выходит, ты считаешь его красавчиком?» – спросила она.
«Разве? Не знаю, – ответил я. – Меня многое чарует. Пока я был жив, то все воспринимал с энтузиазмом, а теперь, наверное, я просто схожу с ума».
Она поднялась со скамьи, заваленной подушками, подошла ко мне и обняла.
«Все раны, что я тебе нанесла, успели затянуться. Я права?»
«Да, права, – ответил я. – Кроме той, что никогда не затянется, той, которую я сам себе нанес, когда убил невинную молодую женщину, когда лишил ее жизни на собственной свадьбе. Никто не залечит мне эту рану. И время тут тоже не поможет, впрочем, я думаю, так и должно быть».
Петрония рассмеялась.
