каждую песню, которую ты когда-либо записала, Патси. Он соберет их вместе, и они распространятся по всему свету, Патси. Каждый сингл, старый и новый, навсегда. Разве это не волшебный след, который ты оставляешь после себя, — все эти чудесные песни, которые так любят люди? Это твой подарок, Патси.
Ее рот приоткрылся, но она ничего не сказала. Ее белые щеки блестели от болотной воды. Ее разорванная ночная сорочка, ее исцарапанные руки были в грязи, ее пальцы пытались сомкнуться, но не могли. Я слышал, как плакала Мона. Я ощутил, как под воздействием некой силы вокруг меня колыхнулся влажный воздух.
Квинн клялся тихим торопливым шепотом, что, повинный в ее смерти, он обеспечит вечную жизнь ее песням. Но я не заметил никакой перемены в агонизирующем и напряженном видении, кроме того, что Патси слегка подняла правую руку, а из ее открытого рта вырвался какой-то звук. Я не смог расслышать. Кажется, она наклонилась ко мне. А я наклонился к ней — люби меня, люби так, как должно любить, всепроникающей любовью, люби Патси! Я двинулся в опасную пустоту, будто выпав из оболочки самого мира, и поцеловал ее в губы, мокрые, с затхлым запахом, и ощутил сильнейший поток, идущий из меня, ветер, зародившийся в самой глубине моего естества. Он неумолимо вошел в нее и унес далеко, далеко — вверх и прочь. Ее силуэт стал прозрачным, потом необъятным и мерцающим.
— Уходи в свет, Патси! — взвыла Мона, ее слова поймал и унес ветер.
Юная девушка-ковбой, бренчащая на своей гитаре, выдирающая из нее звуки: Глория! Топает ногами, толпа ревет, она ищет сияние ангелов, бессчетных невидимых монстров, эти крылья… нет, я не видел — Глория! Я вцепляюсь в траву, чтобы остаться на земле, дядюшка Джулиан улыбается, склоняясь. Глория! Это самая опасная игра. Ты не святой Хуан Диего, ты знаешь. Я не пойду, я не пойду, я не пойду с тобой! Патси в розовой коже, с воздетыми кверху руками, ослепляющий свет, божественная избранница, тренькающая на своей гитаре!
Темнота. Все закончилось. Я свободен. Я здесь. Я чувствую под собой траву.
Я зашептал:
— Laudamus te. Benedicimus te. Adoramus te. In Gloria Dei Patris![7]
Когда я открыл глаза, я лежал на земле и, не считая Моны, которая сжимала ладонями мою голову, и Квинна, опустившегося рядом с ней на колени, ночь была абсолютно пуста.
Глава 23
С этого момента я требую, чтобы со мной обращались, как со сверхъестественным героем, коим я и являюсь. Я зашагал обратно к дому, игнорируя Квинна и Мону (особенно Мону), открыл кухонную дверь и сказал Жасмин, что призрак Патси окончательно покинул землю, а я устал и нуждаюсь в покое и в том, чтобы выспаться в кровати тетушки Куин, неважно, кто и что об этом думает.
Шумный крохотный Джером подпрыгнул за своим маленьким столиком и закричал:
— Но я так и не успел увидеть ее, мама! Я так и не увидел ее.
— Я тебе ее нарисую, сиди смирно, — сказала Жасмин и, с неоспоримым авторитетом, свойственным леди с ключами, она провела меня через коридор и тут же допустила в священные покои, проворчав, что-то насчет того, что только два часа назад Мона устроила здесь беспорядок, разрыв шкафы, но теперь все тщательнейшим образом убрано. Я же театрально рухнул на укрытую розовым атласом кровать под розовым же атласным балдахином, зарылся лицом в розовые атласные подушки и утонул в ванильном аромате Шантилли, позволив Жасмин стянуть с меня грязные ботинки, потому что это доставляло ей радость и защищало постель. Я закрыл глаза.
И тут Квинн сказал мягким уважительным тоном:
— Можно мы с Моной останемся присматривать за тобой? Мы так тебе благодарны за то, что ты сделал.
— Прочь с моих глаз, — сказал я. — Жасмин, пожалуйста, зажги все лампы, а потом выгони их отсюда. Патси ушла, а моя душа нуждается в покое! Я видел крылья ангелов в белом оперении, неужели я не заслужил после этого немного сна?
— Вы сейчас же уйдете отсюда, Тарквин Блэквуд и Мона Мэйфейр! — сказала Жасмин. — Слава Богу, что Патси ушла! Я это чувствую. Бедное дитя просто потерялось, а теперь она на пути домой и больше не бродит в округе. Я отдам эти ботинки Алену. Ален у нас настоящий эксперт по ботинкам. Ален приведет их в порядок. Теперь вы двое ступайте. Вы слышали, что сказал этот человек? Его душа устала. Оставьте его в покое. Лестат, я принесу тебе одеяло.
Аминь.
Я тут же погрузился в дрему.
Джулиан яростно зашептал мне на ухо по-французски:
— Я буду преследовать тебя повсюду, пока не доведу до безумия. Суета сует. Все суета. Все, что ты делаешь — бессмыслица и все только для того, чтобы потешить самолюбие и ради славы! Думаешь, ангелы не ведают путей твоих и для кого дела твои?
— Ах, да! — прошептал я. — Это ты, злобный дух, думал, что поймал меня между мирами, так? Вот, где ты обитаешь, бесконечно созерцая, как они проскальзывают мимо тебя. Ты не успел проклясть душу Патси, в этом дело? А ведь она твоя родня, так же точно, как и Квинн. Ты сыграл жестокую шутку с двоими в этом доме, будучи и прародителем Патси, ведь так? Ты не желаешь знаться с собственными же потомками, если они тебе не по вкусу, ты, безжалостный астральный зануда.
Меня все сильнее одолевала дремота, мозг погружался в сладостное, как у смертных, забытье, унося меня дальше от ужасающего звона при соприкосновении миров, все дальше от великолепия рая.
Прощай, моя бедная, проклятая Патси. Да, но я сделал это поцелуем, и да, ступив в неизвестность, и да, она ушла, разве это не благое дело? Разве я не совершил добро? Разве кто-то будет отрицать, что это добро? Эй, Джуанито, было ли это добрым делом? Было ли добром изгнание Гоблина? Я вновь соскользнул в безопасность ничего не ведающего сна. И меня защищала освещенная золотистым светом комната. Что бы я мог сделать хорошего для Моны и Квинна? Несколько часов спустя я был разбужен звоном часов. Я не мог сообразить, где бы они могли находиться в доме, как они бы могли выглядеть, но мне было, в общем-то, все равно.
Комната оказала на меня целительное благотворное влияние, как будто впитала чистоту и благородство тетушки Куин. Я чувствовал себя обновленным. Маленькие злые клеточки моего тела сделали свою обычную работу. И даже если мне снились кошмары, я их не помнил. Лестат снова был Лестатом. Будто бы кому-то есть до этого дело. Вам есть дело?
Я сел.
За маленьким круглым столом тетушки Куин сидел Джулиан. За этим столиком она принимала пищу, он стоял между кроватью и шкафами. Призрак был в своем шикарном смокинге. Он курил маленькую черную сигарету. Стелла сидела на диване в прелестном белом платьице. Она играла с одной из тряпичных кукол тетушки Куин.
— Bonjour[8], Лестат, — сказала Стелла. — Вот ты и проснулся, наконец, прекрасный Эндимион.
— Все, что ты делаешь, — сказал по-французски Джулиан, — ты делаешь из собственных эгоистических побуждений. Эти смертные нужны тебе, чтобы они тебя любили. Ты купаешься в их слепом обожании. Ты смакуешь его, как смакуешь кровь. Устал убивать и разрушать?
— В тебе нет никакого смысла, — ответил я. — Как покойнику, тебе бы следовало это понимать. У смерти есть конечная точка. У тебя ее нет. Ты завис в промежутке между мирами. Теперь я знаю твое незавидное положение.
Он стрельнул в меня злобной улыбочкой.
— И в чем же твой презренный план? — спросил он по-французски. — Услать меня в туманный рай, в который ты отправил Патси?
— Хммм… С чего бы я стал печься о спасении твоей души? — спросил я. — К тому же, я уже говорил, что привык к тебе. И я чувствую особую привилегию, что ты удостаиваешь меня тет-а-тет, не важно, откуда
