— Лучше живую, — улыбнулась Евдокия Давыдовна.
Через пятнадцать минут я вылетела в Ялту.
Море, жемчужно-голубое, тихое, сливалось с безоблачным, золотистым небом. Легко дышалось, гляделось, никакого напряжения, душа отдыхала.
Севастополь… Руины расцвечены бельём, одеялами. Дымятся костры. В бухтах — полузатопленные катера, баржи, транспорты. На аэродроме — те же разбитые самолёты. По всему берегу — группы людей, в город возвращались его хозяева, — моряки.
По Балаклавскому шоссе, вздымая пыль, медленно движутся колонны военнопленных.
«Рады, конечно, что остались живы, выползли из ада на свет божий, — подумала я, накреняя самолёт. — Повезло этим людям, после войны вернутся на родину».
Идут, опустив головы. Выбрать бы одного, рядового солдата, среднего возраста, спросить: «О чём думаешь?» Видел Тельмана, Гитлера, слушал их на митингах, сравнивал. Знал, что путь Тельмана — это мир, честный труд, дружба с Советским Союзом. Путь Гитлера — война, разбой, захват чужих земель. За спиной Тельмана — Маркс и Энгельс, Гёте и Бетховен, за спиной Гитлера — Крупп, Мессершмитт, военщина.
До прихода Гитлера к власти Тельман был кандидатом в президенты, депутатом рейхстага, за него голосовали миллионы немцев. На чьей стороне ты был тогда, будущий рядовой преступной армии? Просто ждал — кто кого? Дождался, получил в руки «Памятку немецкого солдата», в которой чёрным по белому написано:
«У тебя нет сердца и нервов. Уничтожь в себе жалость и сострадание — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай…»
Неужели не содрогнулось твоё сердце, не заскрипели нервы — ведь они у тебя ещё были? Добровольно отказаться от лучшего, что подарили тебе природа, и стать античеловеком, чудовищем — неужели ты пошёл на это без душевной борьбы, без раздумий? Так с ходу и поверил: немецкие мальчики и девочки хорошие, а русские, советские, — плохие, настолько плохие, что их надо, не раздумывая, убивать? Не приходила в голову мысль о возмездии, о том, что тебя и твою страну Гитлер и его компания толкают к пропасти? Фюрер, Геринг, Геббельс — аморальные люди, казались тебе идеальными представителями высшей арийской расы?
Наступило прозрение в херсонесских траншеях или нет? Пожалуй, наступило. Наверно, сейчас твердишь про себя с надеждой, как молитву:
«Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остаются. Поскорее бы эти русские, советские доконали фашистскую сволочь и отпустили меня домой, к жене и детям, я буду честно трудиться на своей земле, никаких войн, прощай оружие. Аминь».
Фашисты бросили Тельмана в тюрьму в 1933 году, как только пришли к власти. Ходят слухи, что он жив. Конечно, фашисты на свободу его не выпустят, замучают. Но останутся его соратники, единомышленники, всех замучить эти изверги не смогут, останутся миллионы немцев, которые скоро поймут, что людей без сердца и нервов не должно быть и не будет на Земле.
Идут, колонна за колонной, думают свою главную думу — о завтрашнем дне, о новой Германии… Посмотрим, до чего додумаются.
При свете дня я вволю нагляделась на Крымские горы. Какая радуга: на голубом фоне в лучах солнца сияют вершины Аи-Петри и Роман-Коша, покрытые снегами, под ними — изумрудная зелень высокогорных лугов, ещё ниже — жёлтые клубы кизила, тёмные крымские сосны и — море. А вдали — тяжёлая, таинственная, тёмно-синяя громада, увенчанная, как тюрбаном, багряным облаком.
— То Чатыр-Даг был, — прошептала я, глянув на карту.
Ялта. Город сильно разрушен, но каким-то чудом некоторые здания сохранились. В маленькой гавани теснятся сейнеры, катера. На узких улицах, сбегающих с — гор, жители расчищают завалы. Спрашиваю у пожилой женщины, где находится нужный мне госпиталь.
— В Ливадии, в бывшем царском дворце, — ответила она. — Три километра придётся пройти пешком. Впервые у нас?
— Да. Только пролетала над городом, ночью.
— Ведьма? — улыбнулась женщина.
— Ага. Хорошо, что хоть эти дома сохранились.
— Немцы всё заминировали, но взорвать не успели. Спасибо лесным матросам, партизанам. Если бы не они, остались бы от Ялты одни камешки. Свалились, как снег на голову, с гор, немцы и драпанули…
Любуясь морем, иду вдоль берега. Бот и Ливадия, бывшее царское поместье, огромный белокаменный дворец с колоннами. Лейлу мне искать не пришлось: я увидела её и Ахмета на берегу, они стояли рядом, позируя моряку с фотоаппаратом. Оба — в больничной одежде. Заметив меня, она, слегка прихрамывая, кинулась навстречу. Пока обнимались, целовались, я успела сказать главное: прилетела за тобой, послезавтра полк отправляют в Белоруссию. А она твердила, как заведённая:
— Я так и знала! Я так и знала!..
Фотограф кружил вокруг нас, как коршун, и щёлкал аппаратом. Подошёл, приложил руку к груди:
— Саша, корреспондент газеты «Красный флот». — Вскинул мой рюкзак, набитый гостинцами, на плечо. — Куда прикажете? Можете называть меня: мой мичман.
Я вопросительно посмотрела на Лейлу.
— Иди к главном врачу, — озабоченно сказала она. — Не будем терять времени. Он меня не отпускает!
— Правильно делает, — заявил Ахмет, крепко пожимая мне руку.
— Так, всё ясно, заговор, — рассмеялась я. — Ты опять ранен? Третий раз, если не ошибаюсь?
— Ошибаешься, — сказала Лейла. — Пятый. Вынужденная посадка, сломал три ребра.
— Пустяки, — Ахмет махнул рукой. — Мы тебя тут подождём. Кабинет главного на первом этаже.
— Я вас провожу, — предложил Саша. — Он сейчас у себя. Диктатор, Павел Тимофеевич, чудесный старик.
«Диктатор» оказался худеньким, сутулым старичком с белой бородкой и умными, лукаво прищуренными глазами. Выслушав меня, сказал сердито:
— Не отпущу. Санфирова останется здесь до конца войны, понятно?
— Вы шутите?
— Будет работать в госпитале медсестрой. После войны поступит в мой институт.
— Это невозможно, — я никак не могла понять, шутит он или говорит серьёзно. — Она здесь зачахнет, умрёт.
— И вы оставайтесь, — моих возражений он словно не слышал. — Повоевали и хватит. Мужички за вас довоюют.
— Вы уверены, что довоюют? — Я начала злиться. — Глубоко ошибаетесь. Хотелось бы вылететь сегодня. В крайнем случае — завтра утром.
— Значит, по-хорошему не хотите. — Диктатор закурил папиросу. — Думал сохранить ногу Санфировой, ничего не поделаешь, придётся ампутировать.
Я облегчённо рассмеялась.
— Ампутируйте, только поскорее.
— Хорошо, постараюсь. Надо бы ей побыть у нас еще недельку. Пусть оставит расписку, что никаких претензий к госпиталю у неё не будет. Выпишем завтра в десять ноль-ноль.
— Спасибо. Между прочим, наш полк уничтожил, кроме всего прочего, не одну тысячу гитлеровцев. Если бы не мы, раненых в вашем госпитале было бы побольше. А там, на полях сражений, — убитых.
— Неубедительный довод. Остаюсь при своём мнении…
С таким мнением — женщинам, мол, не место в воинских частях — я, как и Марина Раскова в своё время, сталкивалась не раз. После войны поинтересовалась, сколько женщин и девушек было на фронте. Оказалось — восемьсот тысяч! Нашлось место.
Мой мичман ждал меня в коридоре. Глянул мне в глаза.
— Улетаем завтра утром.
— Я так и знал! — воскликнул он, удивительно точно воспроизведя интонацию Лейлы. — Для Ахмета
