Гивойтос поднял спорое бревнышко, потащил к ручью. Алесь, не понимая, зачем это – ручеек узенький, курица переступит, лапы не замочив, – подхватил другой конец.
– Уходите.
– Куда?
– Домой. Встретите
– Я останусь.
Нестерпимо было чувствовать презрение. Но Гивойтос только молча указал Алесю на другой бережок, на кусты лозы. Алесь притаился там, провалившись в мягкую грязь. Гивойтос затушил в воде походни. И долго не происходило ничего. Только этот вой. И медленно, почти неощутимо становилось светлее. Стали видны неохватные стволы, путаница ветвей, редкие звезды между ними. Не светало, было лишь чуть за полночь. Просто восходила луна. Сперва красноватая, она делалась серебристо-голубой и холодной, стали отчетливы тени. А Гивойтос ничего не делал, сидел на кладке, только достал и расстелил салфетку, поставил на нее бутыль и две чарки, положил напластованный хлеб.
Навка появилась внезапно. От нее не тянуло ни плесенью, ни гнилью, ни могильным холодом – наоборот, исходил сухой жар, как от каменки. Она была та же самая, Алесь знал. Те же лохмотья, проваленный почерневший подбородок, обожженные пясти прижаты к груди. Только на шее болтается, светит гнилушечным светом склизкий ружанец. Алесь обрадовался. Значит, недаром, значит, получилось. Сколько лет он ждал, чтобы сошлись Стреченье, подарок Ужиного Короля, одинокая могила предательницы на перепутье, родная кровь и полная луна. Улька умерла все же не даром.
– Пропусти, – сказала навка.
Алесь вдруг понял, что она не прежняя глупая навка, что она теперь что-то большее.
Гивойтос спокойно откупорил бутылку, налил одну чарку полную, а другую на донышко и протянул ее навке. Та отдернула плюсны.
Гивойтос покачал чарку в лунном свете:
– Не бойся, это стекло.
Она приняла. Плыл над поляной летний сенной запах. Острый, свежий. Нудно, как зубная боль, ныли волки. Алесь знал, что они совсем рядом, но не торопятся выйти. Пока.
– Не обманешь меня. Что это?
– Выпьем. За помин души.
– Чьей?
– Северины.
– Не помню.
Мир натянулся струной, нитью. Поперек горла. Ведричу вдруг захотелось, чтобы все завершилось: хоть так, хоть этак, только сразу. Только бы не длилось это противостояние.
– Я не хочу назад!
– Даю тебе слово Ужиного Короля, что не причиню тебе вреда.
Навка усмехнулась:
– Тогда пусть он выйдет. Я знаю, что он там. Эй ты, гробокопатель, выходи.
Алесь шагнул вперед.
– Стой!
Он остановился по колено в воде.
– Пусть выпьет с нами.
– Он умрет, – сказал Гивойтос.
– Для тебя же лучше. Что это? – она показала на чарку.
– То, что пьет человек, чтобы стать
Навка резко шагнула вперед, упершись Гивойтосу в грудь, вино потекло, расплескивая запах травы и лунное сияние. Плоть мертвая соприкоснулась с живой. Волки заскулили. Гивойтос рванул с ее шеи и отбросил ружанец:
– Твое здоровье, Хозяйка Зимы.
Отпил:
– Ну! Или ты боишься?
Она выпила залпом.
Волки взвыли и бросились.
– Ломай дверь! Скорее!
И они трое упали в землянку прямо под ноги умирающей от страха Ульрике.
Лейтава, Вильно, 1831, февраль
Торжественно падал снег, валился крупными влажными хлопьями, устилая землю, стеклянисто шуршащие ветки тополей, покатые крыши, белыми шапками венчал головы великих в арках университетского дворика и ступени Светоянского костела, из открытых дверей тянулся хорал и волнительный запах ладана и растопленного воска. Крепкий хорошо одетый мужчина твердым шагом поднялся туда, отряхнул снег с крытого ршанским сукном полушубка, с лаковых сапог и вошел в волшебное тепло. Нежданная седина снега растаяла в густых волосах, превратившись в радужные капли. Гость постоял, слушая, в притворе, полюбовался на высокие витражи и шагнул в боковую дверь. Извилистые низкие коридоры университета были пусты и пахли казенно, кербер-привратник[28] хмуро двинулся навстречу:
– Вам кого?
– Профессура гуманитарного факультета где? – радужная бумажка перекочевала в крепкий кулак, и кербер ткнул им в низкие, обитые железом двери с кольцом в непременной львиной зяпе. На двери блестела надраенной медью табличка с шеневальдской готикой: 'Господин Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории'. Гость постучал и вошел. В храме науки, завешанном портретами все тех же великих, и среди них Отто Урма, предыдущего герцога ун Блау и покорителя Лейтавы, заставленном экспонатами и покрытом пылью веков, сидел лысеющий, пухлый, как земной шар, профессор. Перед ним на огромном столе стояла внушительная колода с чем-то темным внутри.
– Вот, подарок благодарных студентов к юбилею, – объявил Долбик-Воробей, зачерпывая из колоды ложкой. – Гроб Аники-воина в треть натуральной величины. Вам известно, что наши предки хоронили покойников в меду? А, собственно, с кем имею честь? Вы понимаете…
– Генрих Айзенвальд, фольклорист, писатель.
Гость протянул рекомендательные письма и из-под век наблюдал за реакцией профессора. Самым потрясающим среди коллекции верительных документов была на веленевой бумаге с радужными разводами простынных размеров грамота от Блаунфельдского Музеума национальных святынь и раритетов. Айзенвальд подумал, что даже не знает, есть ли такой на самом деле. Если дело увенчается успехом, надо подсказать герцогу Ингестрому таковой создать.
– Простите, не имел чести читать ваших трудов, – расцвел профессор отдаленной истории. – Вы собираете народные материалы или… пишете нечто в духе Ханны Ротклиф? Наш край готов предоставить вам богатейший материал. Народные песни, легенды… Собственно, чем могу быть полезен?
Свежеиспеченный писатель придвинул обитое кожей кресло:
– Собственно, мне нужен секретарь.
Подождал, пока оскорбленное лицо профессора переберет оттенки, приближаясь к благородному пурпуру вареной свеклы, скрывшему прожилки и потертости завзятого пияки, и уточнил:
– Я обращаюсь к вам, дабы вы порекомендовали мне кого-либо из лучших ваших студентов.
– О-о!…
Толстяк вылез из-за своей медовой колоды и выглянул за двери. Скучавший в коридоре румяный недоросль лениво спрятал за спину дымящуюся трубочку вишневого дерева.
– Э-э, милейший, отыщите мне господина Тумаша Занецкого с математики.
И, пока недоросль вальяжно устремлялся в путь, муторно пояснял высокому гостю, насколько хорош и
