Это была знаменитая лейтавская водка, настоянная на 27 травах. Такая знаменитая, что не каждому удавалось попробовать.
– Ага, – кивнул корчмарь. – Распоряжусь и прибегу.
– И тут это подадут? – удивленно прошептал Айзенвальд, толкая замечтавшегося студента коленом. Занецкий проглотил слюну:
– А, да. Только, как бы это…
– Не всегда по карману?
– Но Котя мне домашней колбаски заворачивает. И пиво славное, от бернардинов.
– А вот и я!! – радостно объявил пан Борщевский. – Гуляем, значит?
Разлил пиво по кружкам, шумно сдул со своей пену. Айзенвальд попробовал: янтарный напиток был и впрямь хорош.
– Можно мне пана спросить, пан не обидится? Возле кладбища жить не страшно?
Котя засмеялся, тряся пузом:
– Чего обижаться? Все спрашивают. А я так скажу: это живых надо бояться. А навьи – так они всего три раза на год озоруют, – он стал загибать похожие на сардельки пальцы, – на Страстной Четверг – Навью Пасху[33]; на Задушный день да на Пилиповку[34].
– А в Дяды? – жуя, вмешался Тумаш.
– Сказал тоже: Дяды! – корчмарь повертел шеей в тесном воротнике. – От Дядов одна польза. Да и на навьев укорот есть. Вокруг дома золы али маку насыпать, так всю ночь станут топтаться и считать по зернышку. А как петух пропоет – сгинут. Средство верное, – он грохнул кружкой о подставку. – Вот привелось мне как-то ночью по нужде выйти. В канун Радуницы. Луна на убыль пошла, но все равно светло, как днем. Тепло, соловейка в черемухе заливается. И как толкнуло меня на Кальварий пойти. Там как раз калиточка есть. Подумал еще, что петли надо смазать. А то визжат, точно поросенок.
Он промочил горло, неспешно отер губы.
– Гляжу, на могилке дедок сидит. Чистенький такой дедок, в свитке, в лаптях. Перед ним платочек постелен, на платочке хлебушек, стакан с первачом и яичек крашенных пара. Только вздумал ему здоровьичка пожелать, а дедка яичком как о памятник хряпнет! Глянь: а это могилка бабки моей! Я на него кричу, а он хмыкнул да туманом развеялся. Не иначе, теткин муж-покойник приходил. Ох, они с тещей лаялись…
Потянуло горелым. Корчмарь охнул и убежал.
Пользуясь минутой, Айзенвальд прикинул, как лучше расспросить его про слепых волков. Накануне генерал успел побывать в управлении диацезии[35]. Формально кафолическая церковь подчинялась престолу Святого Петра в Роме, на деле во время минувшей войны часть священников примкнула к инсургентам, часть поддерживала оккупационные власти. Среди последних оставались у Айзенвальда добрые знакомые. Разумеется, они его не узнали, но, как перед официальным представителем герцога ун Блау, не стали скрывать, что церковному начальству доподлинно не известно, произошло нападение слепых волков в Навлице в канун Дня Всех Святых на самом деле либо это мутные слухи. Однако, поскольку любые слухи могут привести к волнениям, а Лейтава – земля для дела веры тяжелая, тамошний костел был незамедлительно освящен и снабжен отцом пробощем. Если же у властей есть какие-либо сомнения по поводу оного настоятеля, то управление всегда готово… Генерал уверил их, что все наоборот, и попросил оказать ксендзу помощь со строительными материалами. Последнее было обещано, и у Генриха из-за этого пустяка отчего-то резко поднялось настроение…
В поварском искусстве Котя оказался кудесником. Гости изошли слюной, облизали пальчики и проглотили языки. Ароматы над горшками и блюдами витали такие, что из головы Айзенвальда на время вылетели все вопросы. Котя же, приняв по второй волшебного настоя, погладил пузо и возвел горе замаслившиеся очи.
– Феноменально, – один в один копируя профессора Долбик-Воробья, выдохнул Тумаш, подбирая корочкой хлеба растопленное сало с деревянного блюда и толкая корочку в рот.
– А ты свинку вырасти… да выкорми по-особенному, с чабрецом да тмином… да…
– А волки не беспокоят?
Константы Борщевский, оборванный в начале своей занимательной речи, даже поперхнулся от неожиданности. Но, решив, что к иностранцу, тем более, коллеге, стоит проявить снисхождение, почти ласково ответил:
– Да нет. Не то, чтобы очень. Зимой, вот как сейчас, забегут, бывает. У Евхима, – жест пухлой руки в сторону жующего студента, – ну, ты должен его знать. Так крышу в овчарне разобрали и стали овец резать. Собаки из себя выходят. А у него ж меделяны. Евхим их спустил, да вышел сам с ружьем, да соседи…
– А на кладбище не забегают?
Хозяин корчмы дернул себя за ус.
– А… что? – поглощая кусок огненной, с перцем, колбасы, заинтересовался Занецкий.
– Тут у вас, неподалеку, в Навлице, осенью, говорят, двух женщин слепые волки загрызли.
Котя вздрогнул, могучее пузо тряхнулось, лицо побледнело.
– Враки…
Корчмарь быстро придвинул себе горшок с остатками вепрятины, стал по ягодке нанизывать на вилку давленую клюкву и отправлять в рот. Скривился от кислого и уже уверенней повторил:
– Брехня.
– А почему?
Пан Константы быстро оглянулся на окно, за которым синели ранние зимние сумерки:
– Ох, не к ночи будь говорено.
Тумаш героически оторвал себя от колбасы:
– Котя…
Корчмарь замахнулся вилкой:
– Кто?!…
– Ну, пан Константы…
– То-то, – Борщевский вытер лысину, подергал усы, поерзал на скамье, устраиваясь, как для долгой повести.
– Счас-то уж все, счас-то время на весну повернуло. Вот на масленую огненное колесо с горы спустят да чучело ее сожгут – и власти ее конец. Но вот на канун зимнего солнцеворота, когда Коледа, матерь солнца, прячется от ее волков в последний сжатый сноп – тогда только держись. Не уцелеть ни пешему, ни конному…
Корчмарь сказывал, а Айзенвальду представлялось, как стучит в затянутое бычьим пузырем подслеповатое окошко голая костлявая ветка… Как тоскливо голосит ветер в печных трубах и дымовых отворах, крупкой сеет, заносит в щели снег, подвывает и скулит, рождая в сердцах такую же печаль. Как слепит сквозь тучи мутный зрачок луны, или колючие звезды стынут в высоком небе, и под их струистым светом несется по снежным полям, кустовьям, полынным пустошам призрачная стая. Волки похожи на клочки метели, только сияют мертвенной зеленью круглые глаза. А вровень с ними, чуть с краю, без всяких усилий бежит женщина. Ветер дергает распущенные волосы и полы белых одежд. Качается на шее серебряное ожерелье с пустыми гнездами. Ноги не касаются земли. И только плат в ее руке пламенеет цветом крови.
– …Морена, богиня смерти и болезней, хозяйка Зимы. Садов у нее много: что ни погост, то сад. Ей угодны увядшие цветы, сухие листья, гнилые груши да яблоки. Вот я и говорю, что не стоит прибирать там чересчур уж чисто. Не угодишь, не дай Бог.
– Что-то вы, пане Борщевский, – Тумаш добрался до колдунов и сыпал их в себя, как угли в паровозную топку: только челюсти железными заслонками клацали, – яичницу с Божьим даром путаете. Кто кому угождать должен.
Корчмарь гахнул кулачищем по столу:
– Иисус к нам семь сот лет, как пришел, а она спокон веку была. Ты молодой, куда тебе помнить. А мой
