значит, всякий человек, с Антосей связанный, мог в этой системе место иметь. Айзенвальд испытал прилив радости: вот оно. И занялся непосредственно князем Александром Андреевичем Ведричем герба Звоны.
Карьера последнего в инсуррекции развивалась одиозно, и со временем, наследственный повстанец, пан Ведрич мог достичь в ней заметных высот, быть повешенным, к примеру. Три года назад все к тому и шло. Но Алесю было мало проблем с официальной властью. Он умудрился напрочь перессориться и с комитетом 'Стражи', достаточно умеренным, обвиняя их во всех смертных грехах и чуть ли не предательстве родины. Комитетчикам досталось за их бесхребетность и словоблудие. А также за пренебрежение честью отцов. Впрочем, радикальная часть 'Стражи' была на стороне Алеся, и до открытой бойки тогда не дошло. Айзенвальд вернулся на несколько страниц назад, еще раз отчитав описание внешности Александра Андреевича: 'Лет около 25 на вид, роста выше среднего, внешность обычная, особых примет не имеет; волосы русые в рыжину, глаза серые, кожа смуглая, плечи широкие…' Ниже было добавлено: 'Прекрасно стреляет, при задержании особо опасен.'
Резко затрещала свеча. Вскинулся задремавший на стуле писарь Прохор Феагнеевич. Генрих успокоительно махнул ему рукой.
Пан Ведрич требовал от 'Стражи' решительных действий. И тут началось как раз то, за чем посланец герцога ун Блау слепил глаза в архиве блау-роты. Алесь желал не только вооруженного восстания или возобновления партизанской войны против Шеневальда. А – всего-то – отыскать и поднять из могилы труп предателя, чтобы использовать его в национально-освободительных целях. В донесениях агентов, доселе скупых и точных, просквозила некая неуверенность и как бы даже сомнения в умственной полноценности объекта слежки. Члены же повстанческого комитета приняли предложение крайне серьезно. И полностью компенсировали отсутствие отваги по отношению к немц
Дальше из агентурных донесений вытекало, что комитет категорически запретил Александру Андреевичу что-либо предпринимать в данном направлении под страхом исключения его из 'Стражи' и суда чести. Алесь запрету не внял. И в октябре 1827 года ушел от слежки в Крейвенской пуще (на чем 'Виленское отделение борьбы с политической заразой' бесследно потеряло трех своих лучших шпиков. Возможно, 'Стража' тоже кого-то потеряла, но в деле это не было отражено). Вновь информация о Ведриче всплыла на поверхность примерно через месяц после описанных событий, зато сразу из двух источников. Одним из них был арендатор, он же конюх и садовник поместьица Воля в семи верстах от Вильни Костусь Крутецкий (кличка Кундыс[37]). Поместьице было единственным, что сохранилось за сестрами Антонидой и Юлией Легнич после гибели в мятеже их родителей-инсургентов (остальные владения были конфискованы, имя вычеркнуто из привилеев). Сестер держали под негласным надзором на всякий случай. Вторым, принесшим благую весть об Алесе, являлся ксендз Климент-Антоний Браницкий (кличка Бружмель) из костела Христова на виленском Антоколе, куда сестры Легнич ездили к исповеди. Разумеется, данные, полученные от ксендза, были куда подробнее.
Айзенвальд порадовался, что копает в правильном направлении.
Кундыс докладывал, что через четыре дня после Сдвиженья, когда он наведал Волю, там уже находился привезенный неким мужиком паныч, лежа в бесчувственности. Паныч сей назвался паненкам Алесем Ведричем, по какой случайности старшая панна – Антонида – пребывала в большой радости. Костусь подробно характеризовал внешность гостя, она до крупиц совпала с полицейским описанием. Еще Кундыс сообщал, что Бирутка, тамошня стряпуха (вспомнив ее, Генрих хмыкнул), жаловалась ему на прыткого паныча, который, не успев опритомнеть, лазил в спальню панны Антоси через окно. Произошло ли что-либо в спальне, арендатору узнать не удалось.
Генерал сверился с показаниями ксендза. В них уточнялось, что пан Ведрич в Воле оказался впервые. Находился он на момент прибытия в состоянии весьма плачевном, близком к смерти, в каковом был подобран на старой разоренной могиле у Двайнабургского шляха. Судя по всему, им же могила и была разорена. Тот самый невнятный 'мужик', который Ведрича подобрал и привез в Волю, был стрыем[38] паненок Легнич и сердечным другом их покойного отца. Звался он Гивойтос, то есть 'змеюка'. Вел жизнь кочевую, но в Воле объявлялся довольно часто и присматривал за девушками. И, похоже, не бедствовал, потому как панны Легнич по поводу именин и костельных свят всегда получали от него дорогие подарки. Антонида отзывалась о Гивойтосе с искренней любовью, Юлия – ненавидела, хотя причины этому определить не умела. Возможно, ревновала к старшей сестре. С Ведричем вышло наоборот. Младшая Легнич даже призналась Клименту-Антонию на исповеди, что готовится выйти за последнего замуж.
Айзенвальда заинтересовал в этих рассуждениях почему-то не столько Ведрич (пусть там труп подымающий и головой рискующий); сколько этот бродячий дядюшка, о котором арендатор Крутецкий, в остальном многоречивый и скрупулезный, упоминал весьма и весьма сдержанно и осторожно. До причин такого поведения стоило докопаться. Переступив через ноги спящего Прохора, Айзенвальд залез в картотеку, но по Гивойтосу там ничего не значилось. В тоненькой папочке, посвященой паненкам Легнич, – тоже. Все листы были подшиты и пронумерованы; даже под сильной лупой, найденной в ящике, не отличались фактурой бумаги и сортом чернил. Из папок ничто не изымалось. В то же время Генрих не мог поверить, что 'змеюке' удалось укрыться от недреманого ока 'зайчика' Френкеля. Что тогда? Вот здесь – рыжим по желтому – Гивойтос. А в других томах – ни слова. Проведя руками по лицу и волосам до затылка, отгоняя усталость, Айзенвальд пообещал себе заняться этим, а пока возвратился к Ведричу. Дело становилось все интереснее.
В окошки девиц Легнич мятежник лазал недолго. На третью после своего появления в Воле ночь он исчез из спальни. Оскорбленная в лучших чувствах Юля ворвалась к сестре, но Антося спокойно спала, а аманта, в чем убедилась девица после обыска, в комнате не было. Объявился Ведрич только к следующему вечеру вместе с Гивойтосом и двумя закутанными в отрепья тетками, одна из которых на ногах не стояла. Стрый переговорил с Бируткой, после чего для гостий была вскрыта нежилая часть дома. Юля созналась ксендзу костела Христова в грехе любопытства. Она предприняла все, чтобы узнать, кого же это к ним привезли. То же интересовало Кундыса. Ему очень вежливо объяснили, что пан Гивойтос подобрал на дороге двух крестьянок, идущих на поклон к Остробрамской Божьей Матери и внезапно занедуживших. После чего арендатора отправили продавать излишки зерна и картофеля на Мозырскую ярмарку. В общем, опытная рука исключила соглядатая из игры. Юле, которую отправить было некуда, посчастливилось больше. Прячась и подглядывая то за углом гумна, то с сеновала, то с вышек самой усадьбы, она улучила миг и шмыгнула, едва не поломав ноги на трухлявой лестнице, в комнаты гостий. Тут протопили, появилась кое-какая мебель, даже зеркало, что для крестьянок было явно чересчур. Углядела Юля на ходячей девке почти новое ситцевое платье сестры. Болталось оно, как на колу. Девка сидела перед туалетным столиком и, тихонько напевая, расчесывала Антосиной же щеткой с перламутровыми накладками густые длинные волосы. Паненка Легнич поискала глазами ее подружку. Та лежала на сеннике, уставив в потолок острый нос. Глаза ее были закрыты, сквозь нездоровую кожу просвечивали кости, а голова оказалась почти лысая, с редкими пучками волос. Но убило Юлю даже не это, а исходящая от хворой вонь: так когда-то пахла издохшая и неделю провалявшаяся под полом крыса. Чтобы ее вынуть, пришлось взрывать доски. Но все равно вонь держалась еще долго, не спасли ни жженое перо, ни Антосины духи. Юля сглотнула и, повернувшись, наткнулась на Гивойтоса. Родственник промолчал, но назавтра на фольварке уже не было ни богомолиц, ни Ведрича, ни его самого.
