Ксендз Климент-Антоний Юлю пожурил, назначил епитимью и отпустил грех. За Волей после его отчета наблюдение усилили. Но Гивойтос с Ведричем как сквозь землю провалились. А через неполный год одетая в черное Антонида Легнич каялась со слезами в том, что любилась с паном Александром. Дядя прознал и вмешался. Между ним и амантом случился двубой[39], и Гивойтос был застрелен. 'Прекрасно стреляет, особо опасен при задержании.' Но и сам Ведрич не зажился. Погиб от укуса гадюки в двух шагах от поместья своей любовницы. Гордая девка Антонида сама обмыла и обрядила его и свезла, как между ними было условлено, в Яблоньки, к Анеле Кириенковой, молочной сестре Алесевой матери Катерины. Кириенкова похоронила Александра в родовом склепе князей Ведричей в некогда принадлежавшей последним, а после мятежа заброшенной Навлице. Той самой, где в День Всех Святых погрызли верников слепые волки. Круг замкнулся. Генерал отодвинул документы и потер слезящиеся глаза. До хруста в костях расправил плечи. Услышал, как похрапывает Прохор Феагнеевич, трещат оплывшие свечи и огонь в печи, мягко шлепает в зарешеченное окошко снег. Был второй час ночи. Айзенвальд привычно устроился на узком диване в смежном кабинете, накрылся собственной шубой. Но прежде, чем заснуть, еще раз прокрутил в голове возникшие у него после чтения вопросы.
Почему у блау-роты ничего нет на Гивойтоса?
Чью могилу вскрыл Александр Ведрич? Что из этого проистекло?
Кем были привезенные в Волю и так же поспешно скрывшиеся оттуда 'богомолицы'?
Действительно ли причиной двубоя между Ведричем и Гивойтосом была честь панны Антониды?
Помогут ли ответы на эти вопросы исполнению поручения, данного Айзенвальду герцогом ун Блау?
И последнее: почему дело Алеся Андреевича не было закрыто по факту его гибели? Все. Это завтра…
Утро было мягким и серым, снег плотно залепил окошки и так замел внутренний дворик, что не хотели открываться входные двери. Проспавшийся Прохор, дуясь на Айзенвальда, стал растапливать печки.
– А не позавтракать ли нам? – спросил весело Генрих. – Пошлем в ресторацию? Или что-либо сыщется в шкапике?
Шкапик был встроен в стену задней комнаты, куда отправлялась на покой слегка подпорченная мебель и где можно было покурить, перекинуться парой слов и перекусить, для чего знаменитый шкапик и служил. В нем могли сыскаться пара-тройка яиц, сваренных вкрутую, горшок с квашеной капустой, луковица, огурцы и шкалик-другой водки. Матей Френкель про шкапик знал, но не препятствовал: все живые люди.
Писарь хмыкнул:
– Счас посыльного кликну. Не могу ж я посланца аж из самого Блаунфельда чем попадя кормить. Мне 'З-зай…' пан ротмистр голову скрутит.
Айзенвальд полез в карман за ассигнацией.
Страниц в деле Ведрича оставалось немного, но они были весьма и весьма любопытны. Во-первых, там имелось свидетельство о смерти Александра Андреевича и подробный протокол осмотра тела. Блау-рота должна была иметь веские доказательства того, что один из серьезнейших врагов Шеневальда действительно пошел на псы[40]. Имелась также выписка из церковной книги по акту захоронения. Но следующая страница заставила Айзенвальда открыть рот. Потому что труп Ведрича, совершенно живой и здоровый, в ноябре того же 1828 года уже пребывал на должности управляющего поместьем Краславка Витебской губернии, принадлежащим барону Адаму Цванцигеру маршалку Люцинскому и прочее. Блау-ротой вкупе с ливонскими 'борцами с заразой' было проведено тщательное дознание на предмет родственников, двойников и тонкой игры Комитета 'Стражи'. По всему выходило, что Комитет пребывал в таком же, если не большем, недоумении.
Никаких двойников и близнецов… 'Росту выше среднего, внешность обычная, волосы русые в рыжину, глаза серые, лицо округлое, приятное, кожа чистая, подбородок твердый, скулы высокие…' А вот особая примета появилась: 'На икре левой ноги повыше косточки имеется шрам, похожий на след змеиного укуса.' Кроме того, Ведрича проверяли на охоте, устроенной бароном Адамом: стрелял он действительно отменно.
Несколько раз по делам поместья Алесь выезжал в Вильню и был там узнан знакомыми, вежливо с ними здоровался и даже выпивал, но на несоответствиях пойман не был. А вот панне Антониде о своем воскрешении не сообщил и в Волю не заглядывал. Отметили дознаватели еще факт, что зимой делался Ведрич как бы нездоровым, сонным и вялым, чего раньше за ним не случалось. Зато после своей смерти стал вести жизнь почтенного человека и в крамоле замечен не был. Не считать же таковой отдание предпочтения домотканым свиткам и дегтю для смазки сапог. Анна Карловна (кличка Лебуш), экономка краславского дворца барона Цванцигера, сообщала также о тонких чувствах, вызванных Александром Андреевичем в племяннице пана Адама девице Франциске-Цецилии Цванцигер, от коих управляющий благородно отмежевался.
Айзенвальд отметил некую скудость последних сообщений, словно велись они людьми крайне усталыми и лишь по обязанности. То и дело в отчетах мелькали дыры, словно пан Ведрич отводил шпикам глаза. Вчера ночью генерал столкнулся с подобным, читая про Гивойтоса. Это настораживало.
Скрипел в углу гребешком Прохор Феагнеевич, расчесывая бакенбарды и усы. Вид у него, разглядевшего Айзенвальда при дневном свете, был, как у потерявшей нюх собаки. Но по профессиональной привычке старый писарь вопросов не задавал. Через полчаса, отодвинув бумаги, сидел Айзенвальд с Феагнеевичем за столом, отдавая должное свиным ребрышкам под сметанным соусом и белому борголе из похожей на баранку здешнего литья бутыли. Писарь предпочел привычный мерзавчик из шкапика, опрокинул стопку и парил оттаявшей душой. Небрежно растрепал тщательно расчесанную бакенбарду и с хитринкой взглянул на гостя:
– Ну спросите, господин посолец. Вижу же, неймется.
Айзенвальд фыркнул в тарелку. Его словно несло: озарение, кураж. Со щелчком станет на место последний кусок мозаики, и он будет
– По какой причине часть сведений не попала в документы?
– Невозможно.
Генерал тоже знал: невозможно. 'Зайчик' Матей из любого душу вывернет и разложит на блюдечке во благо родины. Но факт имел место быть. Подлый факт. Не по трусости, не по нерадению; тогда почему? Опять 'паршивый лейтавский романтизм'?
– Не за
Айзенвальд, поражаясь собственной глупости, едва не сплюнул на стол.
Паненка Юлия Легнич ворвалась, шваркнув дверью об угол стола. Прохор Феагнеевич недовольно засопел, но смолчал. Айзенвальд, сделав вид, что тонет в бумагах, рассматривал гостью сквозь ресницы. Паненка принесла с собой запах снега и легких, очень хороших духов. На этом ее сходство с незнакомкой из поезда заканчивалось. Нарочито распахнутая шубка обнажала пышные плечи и грудь, приподнятую расшитым корсажем. Шею охватывало фамильное серебряное ожерелье, которое, по чести, должна была носить Татьяна Дмитриевна, законная супруга майора Батурина, а не его любовница. В рыжих, модно уложенных волосах возмущенно подпрыгивал эгрет из перьев серой цапли. Тоже не дешевое украшение. Платье было из ршанского голубого атласа с разводами. Айзенвальд отметил, что у девицы хороший вкус и немалые амбиции. Единственное, что претило в панночке – высокомерие и излишняя полнота. Юльке еще не исполнилось восемнадцати, а выглядела она на все двадцать пять. Впрочем, многим нравятся женщины в духе Рубенсовских Венер.
Паненка Легнич с треском разложила и сложила костяной веер.
– Черт возьми! Как это понимать?!…
– Цыц! – рявкнул писарь.
Юля широко распахнула рот:
– Свинья! Я буду жаловаться! Мне даже сесть не предложили!
– Паненка не понимает, куда попала, – с бесцветной интонацией произнес Айзенвальд. – Это блау- рота.
И с немалым удовольствием заметил, как дрогнул розовый ротик, готовящийся извергнуть очередную
