ГОНИТВА

было то, что в роду его – и ны вельможном и обширном – лад задавали женщины. Отец Кита, Мишаня, Михаил Никитович, бабник, бретер, способный ударом кулака по ноздрям свалить лошадь, до безумия боялся своей властной тещи, Китовой бабушки. В этом Никита был похож на него. Еще от папеньки достались сыну вислый нос, глаза цвета спитого чая, ранняя седина в волнистых воронова крыла волосах, обильное тело и бес в ребро. Едва окончив Пажеский ея королевского величества Корпус, успел Кит сбегать под венец, но прельстительница именем Наталья скрылась от мужа с секретарем Лютецкого посольства. Не прошло и двадцати лет, как драгунский полуполковник наступил на те же грабли. Тонкий эстетский Китушка, сочинитель стишат в альбомы и недурной акварелист, ни за что бы не пошедший в военную службу, если бы не бабушка Патимат (уже упомянутая теща), до безумства понимал лошадей. Уже будучи никакой, после третьего, вроде, ящика Вдовы Аи, Кит поразил всех джигитовкой с чашей горящего пунша на голове, чем на спор выиграл Татьяну Дмитриевну, свою очередную супругу. Ташинька была из Дежиньских, старинного лейтавского рода. Ее родителей казнили после восстания, а девочку отдали на воспитание гарпиям-теткам в Саратом, где стоял Батуринский полк. Венчание без родительского благословения, похожая на цветущую вишню невеста… два то ли три двубоя… чтобы заткнуть завистникам рты. Как некогда пращуру Егорию, Киту пришлось выбирать – между арестантскими ротами и бегством в Лейтаву, дикую, проклятую богом страну, чреватую восстаниями, как жеребая кобыла. Опять вмешалась бабушка. И теперь майор Батурин пожинал плоды этого вмешательства во всей красе.

– Ну, давайте, давайте, я подпишу! – Кит устроил протокол на спину порученцу. Перо прорвало бумагу, чернила разбрызгались на мундир, настроение сделалось еще гаже – хотя вроде некуда. Не стоило соглашаться в ремонтеры[46]. И уж всяко не стоило проигрывать казенные деньги. И теперь дожидаться, что хозяин даст хоть половину коней под залог жениных драгоценностей. Что Кита будет ждать дома, думать не хотелось. Уж лучше пулю в лоб.

Спина порученца дрогнула, и хвостик вензеля ушел корявой загогулиной вниз.

– Стой смирно!

– Кусты, пан майор.

– Что кусты?

– Ветка дернулась.

Никита Михайлович поднял голову. Лоскутки ракит вдоль обрыва с серыми котиками на красных ветках гнулись и поскрипывали под апрельским ветром. В их голизне не мог бы спрятаться даже заяц.

– Пустое, – майор помахал бумагой в воздухе, чтобы чернила быстрее сохли. – На тебе. Пошел! Еще чаю принеси. Ах, холера…

Батурину становилось холодно, но уйти в сторожку, ловить на себе ехидные взгляды юнцов из блау- роты, слушать беспардонное хмыканье… Скорей бы уж приехали за телом – хоть половина пьяных ублюдков уберется. И тогда он вернется в дом. К вечеру непременно коней приведут, князь обещал… Ах, какие кони у Григория, какие кони! Мышастые, гнедые, каурые… С сухими ногами, крепкими бабками, широкими копытами… Зады поджарые, грудь широкая, шерсть лоснится. Хвосты и гривы вычесаны волосок к волоску. У скакунов под копытами земля поет, а глаза такие – ни одной бабе не сравниться!

Блаженно закатив очи, отступал Батурин шаг за шагом за угол, где был привязан его собственный серый в яблоки Байшус и лошади других офицеров. Блау-рота для себя умела выбрать лучшее. И майор с разбежавшимися глазами топтался у коновязи – ровно растерянный цыган, не знающий, которого украсть. Кони фыркали, сердясь на исходящий от Кита перегар, дергали поводья, грызлись меж собой, рыли землю копытами. И умиленный Батурин совсем не сразу услыхал за сторожкой шум.

– …Иди, мужичок, иди. Мертвый, так не все тебе равно?

– Паныч… – просительно и подобострастно. Кит сплюнул бы от отвращения, если б не почитал такое рядом с конями грехом. – Ласкаво прошу, слитуйтесь[47]! Отдайте тело.

Та-ак… Не померещилось порученцу, значит.

В противовес ночному куражу, да и будучи военным, Батурин с боязливой осторожностью выглянул из- за угла сторожки сквозь голые кусты. Прятаться за ними было все равно, что за растрепанным веником, но участников слишком поглотило действо, чтобы оглядываться на случайного зрителя.

Сутулый мужик в расхристанном кожухе стоял на коленях перед крылечком, едва не лобызая сапоги давешнего адъютанта. Тот же нервно постукивал стеком по голенищу и цедил, коверкая местную речь:

– Иди, мужичок, ступай.

Поодаль, комкая в руках треухи, толпились еще семеро таких же понурых мужиков. За ними горбатилась лошадка, запряженная в телегу с прелой соломой. 'У, лейтвины! – подумал Кит яростно. – Довели животное…'

Одетый в кожух убираться не спешил. Подползал, хватался за сапоги, умильно заглядывал адъютанту в глаза. Двое других офицеров, привлеченные шумом, подпирали лощеного со спины, пьяно похохатывали, споря, успеет мужик расцеловать панский сапог или прежде получит по мордасам.

– Староста я, Случ-Мильчанский староста. Отдайте тело.

– Он тебе кто – сват, брат? – нервничал немец. – Что прицепился, как собака к репью?…

Батурин хмыкнул в усы.

Мужик поднял голову. Глаза у него оказались синие – и вовсе лишенные той рабской покорности, которую выражало тело.

– Он гонец, пане, – с редкостным достоинством ответил староста. – Грех тому, кто его убил, но трижды грех тому, кто не дает похоронить по-христиански.

Мужики закивали.

– Тьфу ты, Господи! – адъютант совсем по-бабьи плеснул ладонями по бедрам. – Ты что, меня не понимаешь?!

– Отдайте, господин ахвицер. Христом-Богом прошу.

'Еще немного, – подумал Кит с насмешкой, – и тут будет второе тело'. И тут же пожал рыхлыми плечами и, словно умывая руки, потер одна о другую влажные перчатки. Стоять в засаде было весело. Было интересно, как этот хлыщ выкрутится из положения. А адъютант, словно следуя какому-то указанию, вел себя вежливо.

– Как тебя звать, мужик?

– Юрья.

– Послушай, Юрья, у тебя обычай, а у меня служба. Человек этот не своей смертью умер. И мы то обязаны расследовать, понятно?

Староста, не вставая с колен, кивнул.

– Должны тело в город отвезти, в анатомический театр.

– Куды?

Офицеры блау-роты громко рассмеялись.

– Туды… – передразнил один, пьяно осклабившись, – где его на члены разберут. Как в Та-Кем.

Мужики резко подались вперед. Лицо Юрьи потемнело.

– Вы… пан… не говорите так.

– Это отчего ж?

Сбоку Батурину был виден лишь офицерский профиль – медальный, с рыжими бакенбардами и недобрым зеленым глазом. Губы смеялись, а в глазу плавала мутная искра – как в изгибе налитой первачом бутыли.

– Грех.

– Да что ты все грехом в нос тыкаешь?

Смех, как это часто бывает у пьяных, перетек в мгновенный беспричинный гнев. Отпихнув адъютанта, разведя широкими плечами, зеленоглазый оторвал немаленького старосту от земли:

– Душу вытрясу. Валите отсюда, понял?!

– Ста-ах!!

Юрья, синея, хватал воздух ртом и никак не мог ухватить. Стах, как мешок, отбросил его в сторону мужиков.

– А то будешь там, где…