Алексей Иванович Шумилов неспешной походкой необременённого бытовыми и семейными проблемами человека возвращался в седьмом часу вечера к себе домой. После окончания рабочего дня он уже позволил себе посидеть в кофейне и выпить пару чашек чёрного кофе, а также зайти в излюбленный книжный магазин на Бородинской улице. Домой Алексей Иванович не спешил, превращая свой путь с работы в оздоровительный моцион.
Но лишь немного Шумилов отошёл от книжного магазина, как на тротуаре перед ним предстал Филофей, хорошо знакомый старший дворник дома, где проживал Алексей Иванович. Стянув с головы картуз и обнажив профессорскую плешь на макушке, дворник встал по стойке «смирно» и бодро доложил:
— Господин Алексей Иванович! Послан барыней Раухвельд вам на перехват. Марта Иоганновна велела вас искать в книжном магазине.
— Что хотела госпожа Раухвельд? — полюбопытствовал Шумилов.
Начало было, конечно, необычное. Не каждый день на выходе из магазина его «перехватывал» дворник.
— Велено сообщить… но конф… конфлиденцицально… сугубо конфлиденцицально, что вас очень дожидается важный и весьма нервенный господин. Госпожа Раухвельд просила вас поспешить. Но конфлиденцицально!
Шумилов, ускорив шаг, поспешил к дому:
— Явившийся господин служит в полиции?
— Никак нет. Просто конфлиденцицальный.
— Давно ли ждёт?
— Да уж, почитай, с час. Извёл барыне все нервы, она из-за него переживает.
— На, Филофей, пять копеек в благодарность за службу, — Шумилов протянул дворнику монету. — Купи внуку конфетку или сам водки выпей. Как только разучишь слово «конфиденциальный» и станешь его правильно произносить, получишь ещё столько же.
Горничная Маша, приняв у Шумилова зонт и плащ, сообщила, что его дожидаются в гостиной. Ещё она добавила, что гость был поначалу чрезвычайно взволнован, и госпожа Раухвельд даже велела ему выпить половину мензурки спиртовой настойки пустырника. Сие средство она почитала лучшим лекарством 'от нервов'. Сообщение о мензурке настойки пустырника ничего хорошего не предвещало.
Однако, пройдя в комнату Шумилов, увидел в высшей степени умилительную сцену: за маленьким ломберным столиком в своем любимом кресле восседала госпожа Раухвельд, а напротив неё — молодой человек привлекательной наружности, безукоризненно одетый и причёсанный, распространявший вокруг запах дорогого французского одеколона. Незнакомец читал домохозяйке «Илиаду», причём на хорошем древнегреческом и с отменным выражением, а Марта Иоганновна сидела в кресле, блаженно прикрыв глаза и качая головой в такт декламатору. Уму было непостижимо, как это она умудрилась засадить незнакомого человека за столь нудное чтение, но факт оставался фактом: гость читал историю Париса, а госпожа Раухвельд, вздыхая, повторяла за ним некоторые слова.
Увидев Шумилова, незнакомец подскочил с дивана и отложил гомеровский фолиант в сторону. В эту минуту он, видимо, почувствовал себя сконфуженным: лицо его, до того безмятежное, моментально сделалось напряжённым и озабоченным. Он хотел что-то произнести, но Марта Иоганновна его опередила:
— Наконец-то, Алексей Иванович, мы уже заждались! Позвольте представить вам нашего гостя — любезного Аркадия Венедиктовича Штромма. Моя хорошая знакомая, Анна Марковна Самохина, по чьей рекомендации он явился, рекомендовала его как человека в высшей степени воспитанного и достойного.
Штромм шагнул к Шумилову, тот — ему навстречу; они встретились посреди комнаты, пожав руки.
— Очень рад знакомству, — ответил Шумилов. — Чем обязан?
Штромм раскрыл было рот, но Раухвельд опять его опередила.
— Алексей Иванович, ему нужна ваша помощь. Можно сказать, что только на вас вся надежда. Анна Марковна так и сказала — если кто и сможет помочь — то только такой человек, как вы.
— Благодарю за столь высокую оценку моих слабых сил. Да только пусть Аркадий Венедиктович сам скажет, в чём, собственно, дело?
— Расскажите, голубчик, Алексею Ивановичу всё как есть, — обратилась госпожа Раухвельд к гостю. — Не буду вам мешать.
И с гордостью патрицианки покинула гостиную.
— Видите ли, — начал Штромм, — я оказался жертвой то ли полицейской провокации, то ли тривиальной ошибки. Скажите, вы слышали что-нибудь об убийстве госпожи Барклай, сестры известного географа и этнографа?
— Да, что-то такое припоминаю, — уклончиво ответил Шумилов; ему вовсе не хотелось вдаваться в подробности и рассказывать о том, что его уже навещала полиция в связи с расследованием этого дела.
— Погибшая Барклай была моим клиентом. Я биржевой брокер, аккредитован от банкирского дома «Рейнхарт». Некоторое время — а если точнее, последние полтора года — я был доверительным управляющим Александры Васильевны, давал ей разного рода рекомендации по инвестированию свободных денег в ценные бумаги и по её доверенности совершал сделки на бирже. Вчера я был допрошен сыскными агентами…
— Допрос был официальным? — перебил говорившего Шумилов. — Извините, дабы не терять времени я сразу буду вас останавливать и уточнять детали. Допрос проводился в присутствии чиновника прокуратуры? Был составлен протокол?
— Нет, ничего такого.
— Значит, это был не допрос, а опрос или беседа, как угодно. А кто с вами беседовал?
— Агенты Иванов и… Ганевич… Ганевский…
— Владислав Гаевский, — подсказал Шумилов. — Ясно. И что было потом?
— Поговорили и ушли. Всё выглядело вполне пристойно. По возвращении домой я узнал, что эти же агенты побывали по месту моего проживания в Петербурге, поговорили с домовладелицей и — вы сейчас будете смеяться! — похитили из моей комнаты фотопортрет, на котором я был изображён вместе с младшим братом Александром.
— Нет, смеяться я не буду, ничего смешного в этом нет, — Шумилов пожал плечами. — Узнаю нашу сыскную полицию, прихватить фотокарточку — это вполне в её духе. И что же потом?
— Сие, конечно, возмутительно, но дальше ещё хуже! Сегодня я только уехал на торги, на Биржу, как появляется посыльный от моей домовладелицы, который сообщает мне, что у меня на квартире проводится обыск! Всё чином, как полагается: и товарищ прокурора присутствует, и ордер выписан, и полиция пригнана… Обложили как какого-то народовольца-бомбиста: полицейский на улице, полицейский во дворе, полицейский в подъезде, полицейский перед дверью и, наконец, полицейский за дверью! Я, бросив всё, примчался сломя голову и наблюдал завершение обыска своими глазами. Они разбирали мебель! Они выстукивали изразцы, которыми выложена печь, и если плитка звенела, они её откалывали! Они отодрали плинтуса! Они подняли паркет! Я удивлён, почему они не отодрали обои! То, что они натворили, хуже пожара! Вы можете представить, на что стали похожи мои комнаты после такого, с позволения выразиться, обыска?!
Шумилов вздохнул:
— В общем-то, могу. Я поработал в прокуратуре и видел не раз, как проводятся такие обыски. Неприятно, конечно, но это всего лишь свидетельство серьёзного подхода к делу. Насколько я понимаю, сегодня вас всё же допросили официально?
— Да, сегодня со мной беседовали уже 'под протокол'. Товарищ прокурора Эггле тянул из меня жилы часа, эдак, два с половиной!
— Ну, это пустяки, — отмахнулся Шумилов. — Какие уж тут жилы! Я так понимаю, вас даже не арестовали?
— Да за что же меня арестовывать! — воскликнул с болью в голосе Штромм. — Если б я был виноват! По сути заданных мне вопросов я понял, что они подозревают, будто я прибыл в Петербург поездом из
