пузырями. Они вспучивались прямо над берегом, просвечивая сквозь колючие кусты, приземистые дубы и какую-то привычную к сухой почве поросль с хилой листвой и тонкими стволами, мыльнянку и хвощи. Все это нависало над Ружем, как гигантский рефлектор, а он что есть сил раздвигал камыши и все повторял про себя: «Она просто голову потеряла!» Он знал, что из двух лодок она выбрала (как и в первый раз) крашенную изнутри охрой, а снаружи — зеленью, маленькую и старую, названную «Кокеткой». «Лодка, которая протекает, как решето». Руж посмотрел вдаль, сорвал фуражку и замахал ею над головой.
Она не сразу заметила Ружа. Она свесилась через борт и смотрела в воду. Там, в глубине, неподвижно стояли рыбы размером с руку, и видно было, как они открывают рты. Иногда они лениво шевелились, чуть поворачиваясь, как на шарнире; потом чмокали губами и выпускали гроздь пузырьков, всплывавших сквозь толщу воды, как связки воздушных шариков, упущенных нерадивым торговцем. Она еще немного перевесилась через борт…
— Мадемуазель, мадемуазель Жюльет!
Она увидела фуражку, потом голову над камышами, потом, наконец, всего Ружа, шедшего к ней. Она взмахнула веслом всего раз. Всего один взмах правым веслом, упор и рывок всем телом, еще один — и вода вынесла ее куда нужно.
Руж стоял на мостках (сколоченных кое-как из кольев и щелястых досок) и, опустив глаза, протянул ей руку, помогая выйти из лодки. Он не смог сдержаться:
— Вы что, не видели? Еще минута…
— И что? Будто я плавать не умею!
— Дело не в этом. Не надо брать лодку, пока мы ее не починим. Прямо сейчас и начнем. Кстати, здесь и Перрен, он поможет. Втроем тут и дел-то…
Он стоял к ней спиной и казался целиком поглощенным маневрами с лодкой. Она подняла руку к волосам, и солнце вспенилось вокруг них; расстегнулись застежки на узком корсаже…
Он на нее не смотрел. Сложив руки у рта, Руж крикнул:
— Эй! Вы там…
Над камышами пронеслось:
— Эй! Вы там, Декостер…
— Ого! — донеслось в ответ.
— Давайте-ка, идите сюда с Перреном.
— С этими лодками не так-то легко управляться, — заметил он. — Но уж если надо…
Мужчины подошли, и Руж сказал:
— Мне б тут помочь…
Немного удивившись, они помогли Ружу дотащить лодку до самого дома.
Все дела навалились сразу, ибо тут-то и привезли черепицу. «Кокетку» уложили на козлы килем вверх и взялись за работу. Выбрав момент, Руж сказал:
— Что это за имя такое дурацкое — «Кокетка»?
Он соскребал ножом остатки старой краски, слезавшей лохмотьями и открывавшей живое дерево.
— Раз уж мы за все это взялись, можно дать ей другое имя. Если вы, конечно, согласны, мадемуазель Жюльет. Согласны? Тогда будете ее крестной… Назовем ее вашим именем. Лучше и не придумать.
Дымка погожего дня плыла над горизонтом, будто кофейного цвета пыль, вьющаяся над дорогами и амбарами в день жатвы. Красное солнце было безупречно круглым. На него можно было смотреть, не отводя глаз.
Руж скреб лодку. На берегу отсвечивал огонек.
Глава восьмая
В то воскресенье около одиннадцати малышка Эмили в своем самом красивом платье подошла к большому розовому дому семейства Бюссе. Сбоку к нему прилепилась терраса, на первом этаже помещались комната прислуги, кладовка, хлев и амбар. Чтобы подняться наверх, приходилось пройти на террасу, куда вела каменная лестница с железными перилами, укрытая буйно разросшимися ветвями платана. Обычно Эмили поднималась прямо наверх, но в этот раз осталась стоять во дворе. Она посмотрела на окна, стоя на хорошо выметенных накануне плитах; следы метлы еще виднелись на земле вокруг. Эмили смотрела на окна, амбар и кладовку; дверь амбара, высокая и закругленная сверху, была закрыта; у кладовки была квадратная дверь, а у хлева — вся в пучках соломы. Нигде не было ни души. Прежде она шла наверх и там уж точно встречала кого-то в этот час перед полуденной трапезой. В этот раз Эмили не решалась войти. В левой руке она держала книгу гимнов в черном переплете. «Вдруг кто-нибудь выйдет, просто заметит меня и выйдет», — думала она.
Но она ждала напрасно, вокруг по-прежнему не было ни души.
Тогда Эмили вышла со двора и пошла по улице, переходящей в большую дорогу; встречала прохожих, здоровалась, не поднимая головы и пряча глаза под полями шляпки. Она дошла до конца деревни и повернула обратно.
На ней было нарядное белое платье с голубыми цветами и кружевным воротничком, белые перчатки и в левой руке — книга гимнов. Вся эта красота была для него. Ей было едва семнадцать, ему восемнадцать. Перед сном Эмили мыла свои светлые волосы шампунем с ромашкой, любовно накручивала их на кожаные папильотки, а утром радовалась их славному медовому цвету — и все это даром, все совсем зря.
И никому не нужны были открытые ботинки орехового цвета, белые шелковые чулки и вся она, свежая и благоухающая; ее щеки, которые стали бы еще прелестней, стоило только ему пожелать.
Но он, чего уж тут, не хотел, и она возвратилась той же дорогой. Вот тот же дом, та же улица, одним концом упирающаяся в озеро, а другим — в кафе Миллике. Три ее подружки шли навстречу, держась за руки.
— Вот хорошо, ну и встреча! Что у тебя сегодня вечером?
— Еще не знаю.
— Тогда ты с нами, нас всех приглашает Матильда. Она просила зайти за тобой, но мы не знали, вдруг ты… Но можно ведь взять Мориса…
— Спасибо, посмотрим.
Больше они ничего не сказали. Морис…
Они ушли, бросив на прощание: «Ну ладно, тогда до скорого…»
Она шла, все замедляя шаг: вдруг он все-таки выйдет… Вот снова показался тот двор; Эмили едва подняла голову, но не остановилась, у нее просто не было сил, она бы хотела, но сил не было.
Часа в два она приняла решение. В конце концов, разве они не были почти официально помолвлены?
Они были знакомы всю жизнь, но никто не решится сказать, когда стали близки. Хорошо проводить границу на картах и в книгах — в человеческом сердце ее не заметишь. Все происходит само собой, и только потом понятно, что это случилось. Она могла, даже должна была туда пойти, говорила себе Эмили, и маме Мориса нечего было удивляться.
Когда Эмили вошла, та была на террасе.
— А! Эмили.
Мадам Бюссе читала газету, сидя в плетеном кресле под платаном. Она сняла очки и сказала:
— Бедняжка Эмили, ты опоздала… Морис уже ушел… Ах, ты не знала… Он сказал, что у него собрание молодежной ассоциации, они готовятся к празднику… Так вы не условились? Ну хорошо, садись… Я одна, и мне будет приятно. Он может вернуться пораньше.
Эмили продолжала стоять.
Мадам Бюссе снова надела очки и взялась за газету; девчушка была для нее почти членом семьи. Лишь увидев, что Эмили так и осталась стоять, она взглянула на нее сквозь сверкнувшие стекла очков:
— Ты не хочешь присесть? Боишься со мной соскучиться? Ну, конечно, ведь ты так молода. Хорошо, возвращайся к чаю, он уже должен быть здесь…
