— Для чего пришел? — повторил вопрос Торнтон. — Но вы же знаете, для чего я пришел.
Они смотрели друг другу в глаза. Первым отвернулся Пуассиньяк. Он шумно поднялся и неожиданно выдвинул из стола один из ящиков.
— Смотрите сюда! — крикнул он.
Маккинсли наклонился — ящик был наполнен до края сигаретными пачками. Пуассиньяк начал взбешенно разгребать цветные коробочки, наконец он бросил на стол пачку с надписью «Тобакко Рекорд». Порывисто брошенная, пачка упала на пол. Торнтон поднял ее.
— Зачем вам этот хлам? — спросил он.
— Хлам! Ничего себе! Зачем мне этот хлам! — взвизгнул Пуассиньяк. — Вы что же не видите: я коллекционирую сигаретные упаковки?! Вот, Индия, пожалуйста, Советский Союз, Китай, Бразилия, Колумбия, Чили, вот, второй Советский Союз, третий, четвертый! Это белые вороны. Пожалуйста, Албания! Вы наверняка даже не подозреваете, что существует Албания! — Он захлебывался от злости. — Что для меня какой-то там «Тобакко», у меня больше двадцати североамериканских вариантов. Мне эта дешевка не нужна, можете ее взять! — он тяжело рухнул в кресло, с трудом переводя дух.
Маккинсли вертел в руках пачку.
— Вы правы, это уже не товар. Кто-то оторвал кусочек бумаги вместе с серебряной подкладкой. — Он перекладывал сигареты из своей пачки в другую, испорченную. — Разрешите вручить вам достаточно все- таки редкий на французской земле экземпляр в отличном состоянии. Прошу приобщить это к ценной коллекции. — Торнтон положил перед Пуассиньяком пачку. — Мсье Пуассиньяк, вы поддались искушению и присвоили себе, то есть, я хотел сказать: взяли оставленную мной пачку на столе Шарля Дюмолена!
— Да, — мрачно сказал Пуассиньяк, — я украл эти сигареты.
— Это наводит на определенную мысль: как все могло произойти? Ведь вы не бываете в доме Дюмоленов? Ведь с мсье Дюмоленом вы не поддерживали отношений?
— Бедная Франция, — простонал Пуассиньяк. — Значит, для того твои лучшие сыны проливали кровь за свободу, чтобы во второй половине двадцатого века француз должен рассказывать о своей личной жизни! Я был у Шарля Дюмолена.
— В понедельник между одиннадцатью и двенадцатью, — уточнил Маккинсли.
— Нет, извините. В понедельник между десятью и одиннадцатью вечера. Будьте покойны, алиби у меня есть.
Пуассиньяк открыл другой ящик и вынул из него трубку, большой кожаный кисет и металлические принадлежности. Он наполнил трубку табаком, утрамбовал табак «неотложкой». Маккинсли подал ему огонь.
— Я так и думал, мсье Пуассиньяк, что вы курите трубку. Только у меня не было случая убедиться в этом, но, честное слово, я был уверен.
Пуассиньяк иронично улыбнулся.
— Поспешите. Вы забыли, что во дворе вас ждет Селестина! Берите свои книги и до свидания. Мне было очень приятно, но у меня срочная работа. Я должен закончить заметку для «Голоса юга».
Маккинсли поклонился.
Во дворе эльзасская овчарка возилась со щенком Селестины. Когда подвижный шарик оказывался за пределами цепи, овчарка начинала отчаянно визжать. Увидев на середине аллеи Торнтона, Гастон побежал ему под ноги, радостно пища. Овчарка, которую предали окончательно и бесповоротно, взвыла и — как и положено узнику — быстро смирилась со своим положением. Поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, она наблюдала, как забавляется ее недавний партнер.
Селестина поднялась со скамейки.
— Простите, что заставил вас так долго ждать, — сказал, как всегда галантный, Торнтон, а маленькая мадемуазель Лепер опять только пожала плечами.
Они подошли к ограде, и Селестина достала спрятанный в живой изгороди ключ, отперла калитку, ключ спрятала обратно. Калитку она захлопнула за собой, замок защелкнулся автоматически.
— Вы себя здесь чувствуете, как дома, — заметил режиссер.
Селестина ничего не ответила. Они шли по направлению к рынку, по пути Торнтон вежливо раскланялся с рабочим в синей блузе.
— Вы тоже чувствуете себя, как дома, — злорадно констатировала Селестина. — И все для сценического образа, — прыснула она со смеху.
— Я рад, что юмор вас не оставляет. Юмор — признак здоровья. Мы были очень обеспокоены вашим психическим и физическим состоянием. Дверь, закрытая на ключ, отказ от пищи, никакой реакции на телефонные звонки. Это было похоже на серьезное недомогание и даже, честно говоря, на депрессию. Может, у вас какие-то личные неприятности? — спросил он вдруг. — Луиза мне говорила…
Внезапно он замолчал. Бледное личико Селестины залилось краской. Она ускорила шаг.
— Ради, Бога, не спешите так, — взмолился Маккинсли. — Я свалюсь в такую жару.
Селестина пошла медленней.
— Ничего не хочу слышать о Луизе, — сказала она.
Они как раз пересекали рынок и сейчас находились на пустынной площади перед мэрией.
— Тут будет памятник в честь Французской Революции, — начала она разговор на нейтральную тему.
— Или в честь жертв последней войны, — Торнтон уже был подкован в делах города.
Через каждые два шага их кто-нибудь приветствовал, заинтересованно оборачиваясь. Обитатели От-Мюрей были заинтересованы, видя эту пару. Привычки были в природе городка.
У дома комиссара Лепера Селестина все-таки задала тот вопрос, которого ждал режиссер.
— У вас для меня какое-то важное известие?
— Ах, да! Чуть не забыл. — Торнтон сорвал одну из роз, взбирающихся по стене, и театральным жестом вручил Селестине.
— Прошу принять это на память о встрече заодно с дружеским советом: если при таинственных обстоятельствах вы дарите кому-то цветы — лучше это делать в перчатках.
Селестина побледнела.
А мадам Сильвия в это время радостно воскликнула:
— Дева Мария, мсье Маккинсли! Прошу вас, обязательно зайдите. Выпьем чаю.
Комиссар Лепер никогда не чувствовал себя уверенно в обществе инспектора Рандо. Лепер никак не мог привыкнуть к внезапным скачкам мысли маленького инспектора, к его невинным улыбкам и вопросам, не имеющим ничего общего с ходом следствия. Поэтому, когда они все-таки встречались по службе, у комиссара Лепера начинало учащенно биться сердце, он крепко сжимал кулаки, чтобы быть готовым к внезапным экстравагантным выходкам тулонца. Хотя бы сейчас: просторную комнату в полицейском участке заполнял собой инспектор Рандо. Он бегал от стены к стене, оживленно жестикулировал, рассказывая Леперу историю, абсолютно не связанную с их первоначальной задачей, то есть, обнаружением того, кто совершил преступление в доме на склоне холма. Лепер крутился на стуле, стараясь держать инспектора в поле зрения и лихорадочно размышлял над тем, к чему же это он ведет, почему не спрашивает о дальнейших результатах расследования. А ведь загадка была скрыта в этих фигурах, которые Лепер неотрывно наблюдал. Фруассар, Гортензия и Пуассиньяк. У Лепера было еще одно сообщение, которым он собирался поразить инспектора. Поэтому, воспользовавшись моментом, когда инспектор замолчал, чтобы перевести дух, он сообщил ни с того, ни с сего, использовав метод инспектора:
— Мистер Маккинсли знает, кто убил нашего Дюмолена, — и гордо поглядел на Рандо, который остановился, усиленно мигая.
— Дорогой комиссар, — без колебаний отреагировал Рандо, — вы читаете газеты?
Лепер испугался. Этот тулонец наверняка его на чем-нибудь посадит. Каждый вечер Селестина оставляла ему на столе всю прессу с подчеркнутыми красным карандашом статьями — те, которые он должен прочесть. Правда, в последнее время ему было просто некогда читать, но все, что относилось к убийству писателя, он тщательно проштудировал, с удовлетворением находя свое имя в материалах, касающихся полицейского расследования.
— Разумеется, читал, — сказал комиссар, вытирая лоб. Он чувствовал, что в вопросе инспектора
