Иван в день сборов отсутствовал. Князь, не привыкший к таким ударам судьбы, еще с прошлого вечера пытался залить тоску в пьяной компании недавних друзей. Наташе предстояло самой собираться в дальнюю дорогу, слышать причитания свекрови, ссоры сестер Ивана и ужасаться молчанию и отрешенности княжны Екатерины. Несостоявшаяся императрица, казалось, не замечала страданий близких – ей было достаточно собственных.
Наташе хотелось заплакать. Все, что у нее оставалось, это воспоминания о недавнем золотом сне. Ивана не было рядом, свекровь с золовками не жаловали юную княгиню, а за порогом ожидала ссылка в Пензу, разлука с родными, бедность и затворничество.
– Где же Иванушка? – спросила она у свекрови.
– Это тебе, Наталья, лучше знать, – ответила княгиня Долгорукая. – Он твой муж, а не мой.
– Да не мучьте вы девочку, – вмешалась молчавшая до сих пор княжна Екатерина. – Иван в кабаке, как обычно. Горе свое заливает. А до нашего ему дела нет, как, впрочем, и мне.
– Я пойду к нему, – сказала Наташа, – домой его приведу.
– Приведешь? – расхохоталась княжна Екатерина. – Ну попробуй… Только он за тобой не пойдет. Сам придет – когда проспится.
От этих слов хотелось убежать на край света. С каждым днем счастья становилось меньше – оно таяло и рассыпалось на глазах, а оставалась лишь серая безысходность. И Наташа отчаянно пыталась сохранить для себя хотя бы частицу того золотого сна, который еще недавно был ее прошлым…
Князь Иван вернулся под утро: прошлым вечером и ночью он выпил так много, что не смог «переварить» эту дозу даже при своей обычной выносливости к спиртному. Всю ночь Иван жаловался на превратности судьбы и жестокость императрицы Анны Иоанновны случайным собутыльникам, а теперь пришел изливать свое горе жене. Наташа с удивлением и недоумением смотрела на него: от прежнего блестящего красавца в князе осталось немного.
– Нужно собираться в дорогу, Иванушка, – тихо, нежно сказала Наташа, коснувшись плеча мужа.
В эту минуту они были одни. Остальные члены опальной семьи давно спали, и только Наташа терпеливо дожидалась мужа, пока не забрезжил рассвет и едва успевший опохмелиться князь не появился на пороге.
Иван, как был – в шубе и шапке, рухнул на колени перед женой, а она гладила его по голове, как ребенка, утешая и успокаивая.
А Иван, вглядываясь в ее лицо, вдруг понял, что пятнадцатилетняя девочка, которую он намеревался поучать и воспитывать, смелее и мудрее его.
– Хорошая ты, Наташа, – сказал князь, – сильная, а я слабый человек, тебе и в подметки не гожусь. Другого мужа тебе искать надо было. Зачем ты со мной свою судьбу связала? Сопьюсь я с горя или повешусь – тебе жизнь сломаю.
– Ты этих слов мне не говори! – не на шутку рассердившись, закричала Наталья. – Жить ты будешь, и нам всем помогать. Сестре Екатерине, которая, вон, ни жива ни мертва ходит. Вы ее царицей сделать хотели, да только счастья лишили. Теперь тебе ее от беды оберегать. И сестер – Елену с Анной – тоже. Встань, Иван, нечего у меня в ногах валяться. Ты в семье глава, и спрос с тебя великий.
Иван поднялся с колен, Наташа сняла с него шубу и шапку, отерла лицо платком. Князь поднес к губам маленькую ручку жены.
– Спасибо тебе, родная, – сказал он. – Я твоих слов ввек не забуду. Ты не тело, ты душу мою спасла. Ты мне друг на этом свете единственный.
И еще долго они стояли, обнявшись, отчаянно припав друг к другу, понимая, что за порогом ожидают страдания, в которых не останется места любви.
Перед самым отъездом в московский дом Долгоруких заглянул прапорщик Преображенского полка князь Барятинский. Барятинский был закадычным другом Алеши Шубина, и цесаревна с ординарцем воспользовались его помощью, чтобы передать Ивану и его близким напутственные слова. Новая императрица цесаревну не жаловала, и предсказание князя Ивана о ссылке в монастырь и вправду могло сбыться. Узнав о судьбе Долгоруких, цесаревна поддалась порыву милосердия и отправила к ссыльным Барятинского.
Прапорщик явился к Долгоруким под вечер. После обычной полковой маеты он заглянул в кабак, осушил стопочку, да не одну, и только потом решил выполнить просьбу цесаревны и закадычного друга Алешки Шубина. Ему было неловко идти к этим обреченным на страдание людям. Барятинский знал, что князь Иван уже которую ночь заливает горе водкой, а его мать, жена и сестры пытаются спасти хоть малую толику семейных богатств. Прапорщик долго кружил по Москве, бродил вокруг дома Долгоруких, не решаясь войти, прорывался сквозь тусклое снежное марево. И, наконец, вошел – когда не смог больше медлить.
К Барятинскому вышла молодая княгиня. Прапорщик сказал, что пришел от цесаревны Елизаветы – с напутственными словами и прощальным поклоном.
– Нет ли письма от цесаревны? – спросила Наташа.
– Боится она писать, – ответил прапорщик. – Опасно это нынче.
Наташа вздохнула и нахмурилась: нерешительность Елизаветы тяготила ее не меньше, чем мужа. «Схорониться хочет, – подумала княгиня, – своего часа ждет. Да ведь всю жизнь прятаться не станешь».
– Позволите пройти к князю Ивану? – спросил посланец Елизаветы Петровны, и Наташа поневоле вспомнила те, отнюдь не безразличные, взгляды, которыми обменялись цесаревна с Иваном на ее венчании.
– Нет Ивана, – ответила княгиня и, покраснев, добавила: – Сама его жду.
«Ясно, в кабаке князь, – подумал Барятинский. – Знать бы в каком, зашел бы проведать».
– Передайте князю, Наталья Борисовна, – сказал прапорщик после недолгого раздумья, – что цесаревна Елизавета его и вас не оставит. Ежели императрицей станет – из ссылки вернет. А пока в дальнюю дорогу благословить велела. Вон, крест просила вам передать. Крестной сестрой вы ей теперь будете.
Барятинский протянул Наталье нательный крестик, она несколько минут подержала его на ладони, как будто хотела взвесить, а потом надела на шею.
– Кланяйтесь матушке-цесаревне, – ответила она, – и за честь великую ей спасибо. Только пусть помнит Елисавет Петровна: крестных сестер в беде не забывают. А мы от нее помощи ждать будем – хоть в Пензе, хоть в Сибири. Одна она у нас нынче заступница.
Прапорщик смотрел на пятнадцатилетнюю княгиню и не мог отвести взгляд от ее строгого, спокойного лица – ласковых серых глаз, пепельных волос, тихой улыбки. «Хорошая жена Ивану досталась, – подумал он, – мне бы такую. В Сибирь бы за нее пошел».
Прапорщик молча поклонился и вышел. А потом всю обратную дорогу до казарм Преображенского полка думал о мужественной девочке, которой предстояло разделить с князем Иваном его страшную участь.
В дальних пензенских деревнях Долгорукие прожили недолго. Пришел новый указ императрицы Анны, согласно которому княжеская семья ссылалась в то самое глухое сибирское местечко Березов, куда они некогда упрятали некоронованного императора России князя Меншикова. Увы – Иван Долгорукий вредил сам себе. Красавец-князь никогда не умел сдерживаться и, не таясь от охраны, клял своих мучителей – императрицу Анну Иоанновну и герцога Бирона. Охрана, естественно, доносила о крамольных разговорах сосланного семейства в Петербург, и вскоре в Березов, для негласного наблюдения за Долгорукими, прислали фискала.
Еще через некоторое время князя разлучили с женой и бросили в земляную тюрьму. Оттуда Иван Долгорукий исчез.
Почти целый год Наталья ничего не знала о судьбе любимого мужа. А Ивана вместе с братьями Николаем и Александром вывезли под караулом в Тобольск. Там его ждала дыба и жесточайшие допросы. Пытки вынудили Ивана признаться во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Рассказывали, что, не выдержав мучений, он оговорил родных. Однако показания Ивана ничего не изменили. Долгорукие были осуждены заранее.
Иванушку приговорили к четвертованию, его младших братьев – Николая и Александра – наказали кнутом, предварительно отрезав языки. Во время казни Иван до самой последней минуты читал молитвы, не прерывая их даже тогда, когда ему ломали руки и ноги. Наташа при казни не присутствовала, ей не разрешили выезжать из Березова.
