Алешеньку, как будто Шубин и вправду мог явиться на ее причитающий зов. Но он не только не являлся, а даже не снился цесаревне.
Последнее казалось Елизавете особенно несправедливым и непонятным, и иногда в душу закрадывалось сомнение – неужели и над снами ее властна новая государыня, неужели может она вот так, по одной своей воле, удалить Алешу и из жизни цесаревны, и из ее снов? И лишь тогда поняла, что не может, когда Елизавете наконец-то приснилось, что Шубин с ротой солдат морозной ночью ведет ее к дворцу – свергать новую императрицу.
Утешилась Елизавета, ожила, распрямилась телом и духом. Анна, не властная над ее снами, уже не так страшила цесаревну…
Елизавета с детства боялась сонной малодушной одури, находившей на нее, как припадки неизвестной и прилипчивой болезни, – она знала, что и у батюшки бывали приступы страха и бездействия, которых он всю жизнь стыдился, тогда как в бешенство впадал легко и с охотой.
«Где же ты, Алешенька, друг мой милый?» – шептала она по ночам, хотя прекрасно знала, что сейчас Шубин в каменном мешке или, того хуже, – висит на дыбе, и не сегодня завтра сошлют его в Сибирь или на Камчатку, и только захватив трон, сможет она изменить его и собственную участь. Но действий решительных и жестоких, как требовал от нее Лесток, цесаревна страшилась больше, чем разлуки с возлюбленным. Оправдывала себя тем, что не пришло еще ее время, что любой заговор сейчас будет обречен на неудачу, что недостаточно любит ее гвардия и мало страшится Анна, а без крепкой, такой, чтоб душу переворачивало, смеси любви и страха дворцовый переворот будет подобен несмазанной телеге, на которой впору только на лобное место ехать.
Втайне Елизавета надеялась, что Анна не выстоит и загрызет ее шумная придворная свора, но толстая и рябая девка, которой, как казалось Елизавете, было самое место в ее нищем курляндском герцогстве, на ногах стояла крепко, опираясь на немца Бирона. А ей, Елизавете, не на кого было опереться, кроме развязного лекаря-француза, который обращался с ней как с пугливой деревенской бабой.
Пока шло следствие над Шубиным, Елизавета истово молилась и без меры плакала. Сначала цесаревна изливала тоску в стихах, а потом стала подумывать о постриге. И пока Анна Иоанновна готовилась вытрясти из своих обидчиков душу, единственная ее соперница собиралась в монастырь, предпочитая свою печаль славе царствования.
Глава третья
Визит Барятинского
Александр Барятинский стоял на коленях перед цесаревной Елисаветой Петровной. В комнате было темно, холодно, горела одна-единственная свеча, то и дело потрескивая от усталости – так ей не хотелось освещать эту тягостную сцену. Свечи, дрова и соль Елизавета вынуждена была экономить, столь скудным оказалось отпущенное ей содержание.
Цесаревна сидела в кресле, ее неподвижный, рассеянный взгляд был устремлен куда-то в сторону и никак не мог встретиться с отчаянными, вопрошающими глазами Барятинского. Пухленькое личико цесаревны покраснело от слез, руки были бессильно скрещены на коленях, и Барятинский не узнавал в сидящей перед ним до смерти испуганной женщине ту восхитительную, победоносную красавицу, которая еще недавно, во Всесвятском, белой лебедью проплывала перед их полком.
– Ваше императорское высочество, – снова и снова твердил князь, – надобно Шубина из крепости спасать. А уж мы за вами идти готовы. Скажете – государыню с трона скинем. Вас на престол возведем. Допрашивают его сейчас, на дыбе висит. А потом, если жив останется, сгниет в Сибири. После заплечных дел мастеров никто не жилец. И ему не выжить.
– Знаю… – тихо, бессильно прошептала Елизавета. – Муки его во сне вижу. Но сделать ничего не могу.
– Да почему же, матушка? – в отчаянии закричал Барятинский.
Сейчас ему хотелось не валяться у цесаревны в ногах, а взять ее за плечи да встряхнуть хорошенько, чтобы реветь перестала и взялась за ум.
– Битый час перед вами на коленях стою. Пол вон весь в ваших покоях вытер. Товарищи меня в казарме дожидаются. Алешка на дыбе висит. А вы…
– А я, Александр Иванович, сделать ничего не могу. – Елизавета поднялась, подошла к Барятинскому и опустила на его дрожащие от волнения богатырские плечи свои слабые руки. – Знаю наверняка, ежели сейчас выступим, удачи нам не будет. И Алешу не спасем. Подождать надобно.
– Да откуда вы это знать можете? – изумился прапорщик.
– Батюшка ко мне приходил, – тихо, буднично сказала Елизавета. – Пришел и сказал: «Не время, Лиза. Поберечься надо».
Барятинский испуганно перекрестился. «Правы старики, – подумал прапорщик, вспомнив недавний, случайно услышанный им разговор солдат, ходивших в петровские походы. – Не ушел Петр Алексеевич из этого мира. Тень его за дочкой следом ходит. Да предостерегает, видно».
И, словно в ответ на его слова, лицо Елизаветы исказилось, а голубые глаза наполнились угрожающей чернотой.
– Рано еще выступать, – закричала она, быстро, нервно расхаживая по комнате широкими отцовскими шагами. – Меня в монастырь дальний сошлют, Алешу казнят, а тебя, дурака, с товарищами твоими – в Сибирь, да подале. От цинги гнить да лес валить. Сидите себе по казармам тихо да меня не тревожьте.
Елизавета снова села в кресло и добавила тихим, нежным, дрожащим голосом:
– А я за Алешеньку молиться буду. Даст Бог, отмолю его у государыни нашей.
– Благослови меня, матушка, – сказал Барятинский, поднимаясь с колен. – На страдание благослови. Потому как молчать я не буду и вслед за Алешкой на каторгу пойду.
Елизавета подняла было руку, но потом резко, решительно опустила ее.
– Не будет тебе моего благословения, Александр Иванович, – тихо, но твердо сказала она. – Не тебе эту чашу испить. Алешина она и моя. Иди себе с Богом да часа жди. Когда пора наступит, я сама вас на дело позову. Или ждать не умеешь?
– Умею, ваше императорское высочество, – вздохнул Барятинский и направился к дверям. Потом пулей вылетел в ночную темень и холод, а вслед ему понесся отчаянный елизаветин вой: «Где же ты, Але-е- шенька ми-и-лый?»
И долго еще прапорщику казалось, что плач этот летит вслед за ним, кружит над замерзшим городом и заставляет редких прохожих плотнее кутаться в свою жалкую одежонку… Так и дошел до казарм вместе с летевшим за ним воплем, а потом все не мог опомниться и ставил свечи в церквях за здравие рабов Божиих Елизаветы и Алексея и упокой души раба Божьего Петра…
Глава четвертая
Приезд Настеньки
«Ангел мой Настенька! Жизнь наша течет по-прежнему – легко и неспешно. Фрейлина моя Мавра Шепелева написала пьесу из древних времен – о прекрасной палестинской царице Диане, жене царя Географа, и ее жестокой свекрови. Свекровь эта Диану в пустыню изгнала, перед мужем оклеветала и погибели ее ищет. Хотели мы поставить пьесу сию на домашней сцене, в Смольном доме, где государыня велела мне поселиться. Да только вот не нашли никого на роль царя Географа, в коем царица Диана души не чает. Прежде заглавные мужские роли в театре нашем твой брат исполнял, да, видно, придется другого актера найти. Может, посоветуешь кого, Настенька, или сама к нам приедешь? Приезжай, душа моя, в Петербург, ждем тебя не дождемся.
Настя Шубина несколько раз прочитала это невразумительное письмо, потом поднесла его к глазам, как будто хотела прочесть между строк, но от этого оно не стало ни на йоту понятнее. К чему этот бессвязный рассказ о пьесе, сочиненной Маврой Шепелевой, история несчастной красавицы Дианы, над которой издевается безобразная свекровь? Но потом Настя вспомнила, что новая императрица Анна Иоанновна, как поговаривали видевшие ее люди, собой некрасива и цесаревну не жалует. Стало быть, рассказывая о страданиях прекрасной царицы Дианы, Елизавета имеет в виду себя и свою нынешнюю опалу. А если никого не нашлось на роль царя Географа, значит, с Алешей – первым актером домашнего театра Елизаветы – стряслась беда, и нужно немедля ехать в Петербург.
Объяснять отцу Настя ничего не стала и спешно покинула Шубино.
