Взявшись за руки, они направились прогуляться по прилегающим к гостинице улочкам, к пруду, в котором, слышала Бонни, плавают черные лебеди. Озеро было пусто, лебеди мирно спали в своих домиках на воде. Муниципалитет Орландо заботился о них, как и обо всех жителях, даже таких вот, крылатых. Гирлянды огней обрамляли шоссе, по которому неслись запоздавшие машины. Бонни и Халамбус прошли вдоль озера, а потом увидели деревянную скамейку. Во Флориде, где такой жаркий климат, чаще попадались каменные скамьи, но Бонни не любила на них сидеть — днем, по жаре, это приятно, но к вечеру, когда камень расстается с теплом, это опасно. Бонни откинулась на спинку и вытянула ноги, закинув руки за голову. Это была ее любимая поза, когда чувствуешь, как все мышцы отдыхают. Не зажаты, и чувствуешь каждую из них. Халамбус увидел, как высоко поднялась ее грудь. Она венчалась острыми кончиками под тонким желтым вечерним платьем. От холода? От желания? Пока он не знал, но хотел, чтобы от желания, и тихо спросил:
— Холодно, Бонни?
— Ничуть, — ответила она и скрестила руки на груди, догадавшись о причине вопроса.
— Бонни, можно я обниму тебя? И тебе станет еще теплее?
Она помолчала, будто решалась на что-то, а потом, пристально посмотрев на него, сказала:
— Можно.
Она резко повернулась к нему, положила голову ему на грудь и прошептала:
— Я сама не знаю, что со мной. Я слышу твое сердце. Мне тепло от твоей груди…
— Все хорошо, Бонни. Все хорошо. Так и должно быть между нами. Я тебя искал все годы. Именно тебя. И нашел. Подумать только, если бы я не поехал за океан, не повез бы свои работы на эту выставку, Бонни, что было бы тогда?
— Но и я приехала сюда случайно — из-за Даяны. Ей надо было снимать. А я должна сделать текст к ее работам.
Он обнимал ее, гладил по спине, и она, сперва напряженная, расслабилась, он чувствовал, как каждая ее мышца ждет его прикосновения. От нее пахло свежестью — духи? — или это просто ее запах?
Внезапно со всей страстью, которая накопилась в нем, он впился губами в ее губы. Он почувствовал сладковатый вкус ее помады, легкий запах калифорнийского вина, которое она пила из патриотических чувств на приеме, не притрагиваясь ни к французскому, ни к итальянскому. Она сперва отшатнулась, потом раскрыла губы, и его язык медленно и с наслаждением проник в ее рот. Халамбус знал, что это его женщина.
Они пошли от озера, от черных лебедей, давно заснувших. Бонни вдруг подумала, что у американца не возникло бы мысли гулять пешком ночью по городу. Но Халамбус — иностранец, у него другие привычки. И что с ним она тоже — не она, а иностранка по отношению к себе… Они направились в номер Бонни.
Глава 9
Картины Халамбуса имели успех. Американцы, думал он, вообще на выставках ведут себя, как дети. Они приходят в невообразимых для европейского глаза нарядах — вон мадам в шортах и шубке из рыси, едва прикрывающей бедра. На ней бело-синие сандалии. Но ее лицо освещено таким неподдельным интересом и радостью, что хочется просиять в ответ. Ей хорошо и свободно. Халамбус видел, как она выходила из спортивного «мазератти».
— О, о… — восхищенно замерла она возле картины, которую Халамбус ценил выше других своих работ. Он писал ее, когда у них с Ази родился первый ребенок, сын. Он начал работать над ней, когда жена была беременна. Красавица Ази с большим животом позировала ему, лежа в шезлонге в саду. Для восточной женщины она вела себя слишком неприлично, но, кроме него, никто не видел ее в тот момент. Ветви оливкового дерева свисали над ней, отягощенные плодами. Они вот-вот должны были созреть, напитанные щедрым кипрским солнцем. Они повторяли округлости Ази, тысячекратно уменьшенные. Его жена была красива в своем ожидании, и Халамбус считал, что именно в таком состоянии выявляется женская суть. Делая наброски серым карандашом, он знал, где, какой камень и какой огранки поместить, чтобы выразить то, что он хочет. Это не был портрет жены, это был обобщенный образ зарождения и созревания жизни. Он долго работал над картиной, и ему не хватало аметистов, выращенных в его мастерской. Он кинулся искать фирму, обладающую камнями нужного оттенка. Он вспомнил немца Карла Копейнаура, с которым познакомился много лет назад в Кембридже. Тот тоже занимался кристаллографией. Халамбус волновался: кто знает, может, Копейнаур уже не работает в этой области, и что тогда? Он сам, без помощников, стал искать герра Копейнаура и нашел. Да, он занимался камнями и в гораздо большем объеме, чем Халамбус. Они решили заключить с ним контракт, выгодный обоим.
Халамбус закончил картину, перед которой сейчас, замерев, стояла американка. Халамбус подошел к ней — он не мог допустить, чтобы заинтересовавшийся зритель не уловил хотя бы что-то из того, что он хотел сообщить ему.
— Мадам, могу ли я как автор чем-то помочь вам?
Мадам обернулась. Лицо ее сияло. Он увидел, что шубка из рыси накинута прямо на топик, скорее открывающий тело, чем прикрывающий его. Тело было прекрасно. Даме, вероятно, было больше тридцати, но она тщательно ухаживала за собой, поэтому по привлекательности она не уступала и более молодым.
— Божественно! — выдохнула она. — Кажется, я поняла все. Вот этот сияющий круг — это сама жизнь. Вот это ваша семья… И я поняла, что вы сами вложили в картину. Но это ваша ранняя работа?
— Откуда вы знаете? Да, она одна из первых.
— Я Патриция Мун, — церемонно поклонилась дама, ожидая, что этот красивый художник немедленно издаст вопль восторга. Но художник лишь вежливо поклонился в ответ. Патриция вспомнила, что ее слава едва ли докатилась до острова в Средиземном море, и поняла, что надо завоевать Восток, и поскорее. Она простила ему незнание ее имени, приняв эту вину на себя. — В работах художника я вижу то, что скрыто в нем самом. Тем более что вы работаете не красками, а камнями. Камни говорят все человеку, который умеет их слышать. Они говорят яснее, чем звезды. И, используя камни, не вы делаете выбор — они сами даются вам. Сами. Вы не верите мне? Ну что ж, проверьте. Я скажу вам, что нынешнюю ночь… — Она многозначительно посмотрела на него, и ее глаза сделались прозрачными. Они впились в него, сверля, кажется, даже его мозг, расщепляя что-то внутри него. Ему показалось, что перед ним не женщина в рысьей шубке на полуобнаженном теле, а некая установка, исследующая его. — Эту ночь вы провели с женщиной. У вас в жизни будет с ней очень много ночей. Но… Впрочем, я вижу, вы не верите, боитесь поверить, полагая, что вы как художник сами творите свой мир…
— Я… нет… но…
— Я даю вам мою визитную карточку. Вы можете позвонить мне даже через несколько лет. Я буду жить очень долго, так что у вас будет время сообщить мне, была ли я права.
Она очаровательно улыбнулась, протягивая ему руку, и неожиданно притянула его к себе крепко, с недюжинной силой, совершенно неожиданной для хрупкой женщины, обняла его и тесно прижалась, запахивая его полами своей шубки.
Бонни, стоявшая в дверях пресс-клуба, увидела две пары ног, торчащих из-под рысьей шубки и две головы над ней. Тела соединились в одно, составленное из двух половинок. Одна из них — Халамбус, другая — красивая женщина. Ее сердце бешено заколотилось. В мозгу завертелись обрывки слов: «любимая», «солнечная», «дорогая», «навсегда». Вот что это значит в представлении такого человека, как Халамбус: навсегда — это до утра. До первой встречи с другой женщиной. Все чепуха. Она забудет его с этой минуты, она выкинет его из головы. Ничего не было. Никого не было.
Облегчение, на которое она рассчитывала, произнося этот внутренний монолог, не наступило, наоборот, ей было так больно, как никогда. Она вернулась в пресс-центр, плюхнулась в кресло. Руки тряслись. Волосы упали на лицо, она не убирала их. И перед глазами стояли подробности последней ночи. Она ведь была, была, эта ночь. Это не сон, не выдумка. Его тело, его ласки. Ласки, вздохнула она и отбросила с лица волосы. Они, видимо, ему ничего не стоят. Как та, в шубке, прилипла к нему, как спрятала,
