большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название тех островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны.
Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому — его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Семитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости. Своими книгами он спас престиж русской литературы в годы безвременья. Два звания четко прослеживаются в его жизни: звание русского писателя и звание русского морского офицера.
Виктор Конецкий со своим обличительным талантом мог остаться в любом порту, и многие страны сочли бы за честь и удачу прислать за ним самолет. Но то, что годилось одним, не подходило ему. Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения.
Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание Кают-компании Движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее.
— Стоя! — раздалось в задних рядах. — Конецкого будем слушать только стоя!
И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся…
Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…
Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…
И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. «Никто пути пройденного у нас не отберет…»
В «Литературной газете» вышла моя статья «В поисках утраченных предков». Редакция дала целую полосу под премьеру рубрики «Моя родословная».
В поисках утраченных предков
Ни один человек не богат настолько,
чтобы купить свое прошлое.
1. Когда ушли отец и мать, я ничего не знал о своих родовых корнях и, возможно, жил бы спокойно, не оставь мне родители, писавшиеся в паспортах русскими, две довольно мудреные фамилии — Каралис и Бузни.
На том историческом отрезке времени, когда не стало наших родителей, старшим братьям и сестрам тоже было не до генеалогических размышлений: как и весь советский народ, они смотрели в будущее: страна покоряла космос, освобождала Африку от колониализма, читала Хемингуэя и Евтушенко, физики спорили с лириками, и никто не хотел оглядываться в темное дореволюционное прошлое. В те времена портрет отца на Доске почета значил больше всех косматых-бородатых дедов в инженерных тужурках и барышень с вуальками.
И вот, когда из восьми детей нас с сестрами осталось трое, я — самый младший, — вздумал найти ответ на вопрос о своем происхождении. Слава Богу, я знал имена-отчества дедов и бабушек!
2. Мой отец, Николай Павлович Каралис, железнодорожник и журналист, никогда не вспоминал о своем отце, словно его и не было. Зато он рассказывал о своем тесте, бородатом профессоре химии Александре Николаевиче Бузни. С его слов, наш дед по матери происходил из бедной крестьянской семьи и на деньги сельского схода добрался до Киева, поступил в университет, увлекся марксизмом, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице дом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Рассказывая об этом, отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, обычно вскидывал указательный палец, особо подчеркивая участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму.
Сам отец оказался в Тамбове в голодном 1918 году, куда из Петрограда эвакуировали детский дом, в котором его мама работала воспитательницей. Жили бедно, отец был старшим ребенком в семье, он окончил среднюю школу, стал работать репортером в газете «Тамбовская правда» и ухаживать за Шурочкой Бузни, дочкой молдавского самородка. Семья химика согласия на брак не дала, Шурочка вышла за другого, но мой будущий отец проявил настырность и через два года увез-таки мою будущую маму с ее первенцем Львом сначала в Кострому, а затем и в Петроград. Там и родились четверо моих старших братьев, две сестры и я.
3. В один из серых петербургских дней я поставил за стекло книжного шкафа свое богатство — три старинные фотографии. Бородатый химик в сюртуке — дед по матери. Юноша с ямочкой на волевым подбородке и опрятным ежиком волос — дед по отцу. Женщина со строгим лицом в мещанском платье и гребнем в волосах, напоминающим корону, — кажется, прабабушка. Мои предки. Кем они были, как жили?.. Они смотрели мимо меня, и нашим взглядам не суждено было встретиться.
Затем сел за компьютер и отстучал справку для архивистов, в которой изложил всё, что знал о своих предках. Если не я, то кто же? Справка получилась до обидного куцей, и я дописал еще версии происхождения своей фамилии — прибалтийскую и греческую, а также приложил копию «Трудового списка» крестьянского деда-самородка, составленного им в 1933 году для Тамбовского собеса. Перспектив с этой линией, как мне казалось, не было никаких, но не пропадать же добротным документам.
Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод… Что я мог вызнать? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет? Допустим, вызнаю. А что найдешь на деревенском погосте чужого уже государства?.. Ничего. По нему, быть может, уже бежит асфальтовое шоссе в районный центр.
4. Результаты предварительных архивных поисков, которые провело частное генеалогическое бюро, ошеломили меня. Они не лезли ни в какие ворота семейных легенд.
Выяснилось, что дед Бузни, крестьянский самородок, происходит из родовитых молдавских бояр, чья поколенная роспись велась с 1611 года, а в 1820 году, уже после присоединения Молдовы к России, их род был внесен в высшую шестую часть дворянской родословной книги по Бессарабской губернии Российской империи.
Вот тебе и дедушка-марксист, друг Мичурина!
Я мысленно снял шляпу перед родителями-конспираторами! Правда, участие деда в революционных делах подтвердилось. Будучи гимназистом и членом каменец-подольской организации «Народная воля», мой будущий дед в 1880 году «переписывал и распространял прокламации, призывающие к неповиновению верховной власти», а при «арестовании проглотил ключ от шкафа, в котором оныя хранились». Ссылка в Иркутскую губернию была заменена по ходатайству суда шестью месяцами тюремного заключения, уже отбытыми во время следствия.
