разном. Буду готовить материал для «ЛГ». Некоторые суждения Веллера «непроходняк», даже для «Литературки», но буду предлагать. Цензуры нет, но есть хозяева газет — они, не будь дураками, побаиваются задирать власть. Главный редактор это понимает. Политика — искусство возможного.
Получил тираж «Записок ретроразведчика». 316 страниц. Хорошую обложку сделал Дима Горчев. Дарю знакомым.
Солнце, клейкие листочки, травка на газонах. Оказался по делам в своем старом районе, где прошла молодость, и пошел по Советским улицам бродить-вспоминать.
Перешел Мытнинскую улицу и прогулялся по Овсянниковскому садику, где совершили гражданскую казнь Чернышевского — над его головой дядька в мундире сломал подпиленную шпагу. Эту сцену я помню по большой картине, что висела в раздевалке катка. Суровый революционный демократ с длинными волосами и хмурая толпа, явно не одобряющая приговор. Лишь румяный глупец в купеческом зипуне разинул в улыбке рот; сразу видно, что не имеет никакого отношения к прогрессивной общественности.
Зашел в родной двор на 2-й Советской улице, рядом с баней. Тополь, который мы сажали со Славкой Николаевой, спилен. В окнах нашей квартиры на втором этаже, стеклопакеты. Кто там живет — не знаю.
Открыл дверь в парадную. Такими воспоминаниями пахнуло от лестницы, ведущей в подвал, что я даже остолбенел! Хлопнула дверь, спустился по лестнице мальчик, поздоровался со мной. Я отчетливо увидел несколько картин, связанных с этим подвалом. Что-то остановило меня — к лифту подниматься не стал…
Сидел в пустом садике — вокруг ни души. Ни смятой банки из-под пива, ни сигаретной пачки, ни пластмассовой бутылки… Словно в то время выкинуло меня. Казалось, сейчас стукнет дверь нашей парадной и выйдет мама с молочным бидончиком и черной кирзовой сумкой. Я подбегу, возьму сумку и помчусь с самолетным жужжанием в овощной магазин на Старо-Невском, чтобы занять очередь за картошкой. И потом мама купит мне томатного сока из стеклянного конуса, я ткну ложкой в стаканчик с солью и буду крутить густую красную жидкость и пробовать — не подсолить ли еще. А в конусах будет желтеть яблочный, синеть виноградный, краснеть любимый томатный, и в гнутом стекле будет отражаться моя радостная физиономия…
В соседнем доме на 2-й Советской, где раньше размещался партком жилконторы и куда отец, уже на пенсии, надев костюм с галстуком, ходил платить партийные взносы, теперь Санкт-Петербургское отделение Коммунистической Партии Российской Федерации. Нормально!
Если бы в советские годы кто-нибудь предположил, что через сорок лет Ленинградский Обком КПСС потеряет реальную власть, усохнет до горстки человек и переедет из Смольного в комнатку при жилконторе, такого Нострадамуса прямиком бы отправили в психушку. Даже КГБ не стали бы тревожить по очевидному медицинскому пустяку — ясно, что повредился умом человек.
Зашел в свою школу на углу 6-й Советской и Дегтярной. Там теперь офисный центр. Сказал охраннику, что учился здесь, хотел бы посмотреть — он кивнул, пропуская. Перила на лестницах новые, лакированные, без шишечек — катайся, сколько хочешь!
Поднялся на четвертый этаж, к своему 1-му «г». В нашем классе — туристическое агентство. На двери символичный плакат: «Круизы по Карибскому морю, Канары, Куба». На Кубу мы мечтали удрать всем классом — в мыслях пробирались на пароход, мальчишки зарывались в уголь, девчонки прятались под брезентом спасательных шлюпок, а потом выскакивали на острове Свободы и помогали мужественному Фиделю Кастро бить американских империалистов. Дверь в свой класс открывать не стал — мне показалось, из него может выскочить шумная толпа одноклассников: стриженные под ноль мальчишки с ремнями на серых гимнастерках и девчонки в коричневых платьях и черных сатиновых фартуках… Каночкин, Епифанчик, Гуня, Мэр, Лобан, Миха… Нет, Миха вряд ли не выскочит, я виделся с ним утром — он уже дедушка.
Поднялся к чердаку, где перед дверью в мое время покуривали старшеклассники, а на беленом потолке чернели круги от сожженных спичек. Площадка оказалась меньше. Три драных стула, кофейная баночка на полу. Присел, чтобы не сгибать шею. Замок на чердачной двери. Великое счастье было войти на хрустящий шлаком чердак и через треугольник окна увидеть дом напротив, услышать, как стучат мячи на баскетбольной площадке и воркуют на крыше голуби.
Поднялись две девушки, сели, закурили, покосились на меня.
— Вы кого-то ждете?
Я помотал головой. Кого мне ждать? Сашку Авидона, который угостит первой советской сигаретой с фильтром — «Новость»? Так уже пять лет не курю. Вовку Гладникова, который нальет терпко-обжигающего портвейна «777» после «Голубого огонька»? И не пью, к сожалению.
И жду и не жду. Но такие тайны лучше держать при себе.
Спустился на первый этаж. Спортивный зал. За легкой дверью — пчелиные соты офисов. Прозрачные перегородки, светятся мониторы компьютеров. Девица с зелеными волосами оторвалась от бумаг: «Вы к кому?» Я махнул рукой: «Не парьтесь! К себе…» Девица улыбнулась, отвернулась к компьютеру.
Здесь висел толстый пеньковый канат, спускались с потолка гимнастические кольца, стояли подрагивающие брусья, лоснился черными упругими боками козел, ждал силачей конь с ручками, а напротив окон взлетала вверх шведская стенка с прохладными овальными перекладинами. И на кольцах под наш мальчишеский гогот испуганно летал, как стрелка маятника, Сашка Авидон со сдернутыми трусами, пока в дверях не завизжали девчонки. И тогда Киса мужественно разжал пальцы и загремел на подстеленные маты. Раньше не решался — уж больно высоко подтянули его и сильно раскачали за ноги, а потом Вовка Гладников подпрыгнул и сдернул ему черные сатиновые трусы, так, что они повисли на коленях, и Киса, неумело матерясь, попытался их вернуть на место, дрыгая ногами и извиваясь бедрами. В таком виде его и застали девчонки, влетевшие в спортзал из раздевалки.
Наверное, мы были не злые, а глупые. Могли всем классом тащить в ветлечебницу сбитую машиной собаку, а потом хохотать над бедным Авидоном с трусами на коленях…
Заглянул с легким трепетом в кабинет директора. Там теперь пульт охраны с мониторами, табачный дым, шуршание газет, щелканье семечек. Лениво повернулись стриженые головы.
На втором этаже, где были столовая и кабинет пения с портретами композиторов, красивые двери с табличками начальников, но запах остался: винегрет за четыре копейки, котлеты с макаронами, пышки…
Прошелся по этажам — цветная рогожка перегородок, подвесные потолки, тихо, светло.
Куда делись наши крики и взвизги девчонок на переменках?.. Они застыли под слоями краски, штукатурки, скрываются в потолочных перекрытиях?
В кабинете труда, где стояли слесарные тиски и возвышался зеленый токарный станок ДИП-300, теперь офис по продаже китайских дачных бассейнов. ДИП расшифровывается как «догоним и перегоним», имелось в виду — Америку. В те времена мы нисколько не сомневались, что задуманное осуществится — с нашей, естественно, помощью. Мы вырастем, станем учеными и космонавтами, директорами заводов и врачами — и обязательно перегоним Америку по всем показателям, включая выпуск конфет на школьную душу населения. И вот мы выросли и даже начали стареть. Кого мы теперь догоняем?
…Встретиться бы с нашей классной воспитательницей Ольгой Константиновной, извиниться за всё, она должна нас помнить — мы ее педагогический дебют. Такое не забывается: она поставила всему классу двойки по поведению за год, как раз перед летними каникулами. Сидела с пылающим лицом за столом и на глазах всего класса решительно зачеркивала в табелях оценку по поведению и рисовала размашистую двойку — всем! Даже тем, кто в тот день болел и не мог «издеваться над педагогом-практикантом».
По школьным меркам дело было пустяковое: довели студентку-практикантку до слез. Май, солнце, последний день перед каникулами, класс шумит, она спросила: «Вы что, не хотите учить литературу?» И мы весело, протяжно ответили: «Да-а!». Она выбежала из класса и разревелась в учительской. Ах, ах, какие мы нежные! Дала бы одному-другому книжкой по голове, как это делал математик Федор Дмитриевич, и все бы дружно ответили: «Мы обожаем литературу, мы хотим ее учить!» А она разрыдалась и убежала. Иногда строгий Федор Дмитриевич, войдя в класс, в целях профилактики хватал за ворот гимнастерки разговорчивого Серегу Романова и с треском открывал его лбом дверь в коридор. Потом оглядывал класс —
