человека, какими была проникнута государыня императрица, несмотря на то, что от нас — русских, она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми русский народ может искупить свой великий, несмываемый грех перед царской семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу сказать, что, продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это было бы вполне заслуженное нами наказание».
Приведу и слова Гурко: «Здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что государя хотят увезти, чтобы путем использования его царского престижа закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальнейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с государем и поддержать его в отказе от санкционирования чего-либо невыгодного для России.
Письма ее из Тобольска к А. А. Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью: «О Боже, спаси Россию, — пишет она 10 декабря 1917 года. — Это крик души днем и ночью, все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир», — и дальше:
«Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет».
«Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это…» — пишет заточенная царица, когда до нее доходят в марте 1918 года сведения о том, что немцы предполагают свергнуть большевиков.
«Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут… уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения».
Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жалобы на положение свое и семьи, — сколько благородного чувства!»
Александре Федоровне ставили в вину фразу: «Я борюсь за моего господина и за нашего сына», истолковывая ее таким образом, будто царицу не трогает ничего, кроме семьи. Но эти слова значат совсем другое. Она с самого начала воспринимала себя не как немку на русском престоле, а как православную царицу, которой надлежит всей жизнью подтвердить правильность выбора русского императора.
Ковыль-Бобыль: «Когда великая княгиня Виктория Федоровна заговорила о непопулярности царицы, Николай Второй, прервав ее, сказал:
— Какое отношение к политике имеет Alice? Она сестра милосердия — и больше ничего. А насчет непопулярности — это неверно.
И он показал целую кипу благодарственных писем от солдат».
Бесконечно жаль, что нападки на Александру Федоровну привели к тому, что она не выступила открыто против начала войны, опасаясь упреков в адрес царя. Если бы она заговорила, то с помощью отца смогла бы убедить Николая в пагубности предпринятого им шага. Но увы.
Вернемся к разговору между отцом и Николаем. Последняя фраза, обращенная им к отцу:
— Я вынужден просить тебя не осуждать публично мои начинания.
Николай простился с отцом и вышел из комнаты. Потом к отцу подошла Александра Федоровна. Царица положила ладонь на щеку отца, а он взял ее руку в свою и поцеловал.
Александра Федоровна сказала:
— Не отчаивайся. Твое время не кончилось. Ты нам нужен, теперь и всегда.
Это был дружеский жест. Но прежние времена вернуться не могли.
Глава 26
Напасти
После этого не было и речи о появлении отца во дворце. Очень редко отец навещал Александру Федоровну и в маленьком домике Анны Александровны, располагавшемся в парке Царского Села. Звонила же Александра Федоровна иногда и по два раза в день, справляться об отце и сообщать о здоровье царевича.
Варя продолжала ходить в гимназию. Я же оставила учебу и начала брать уроки французского языка у частного учителя. Если бы отец тогда был более здоровым душой и телом, уверена, он бы очень возражал против моего решения. Но он сильно переменился.
Случись нападение на него хотя бы годом раньше, он быстро оправился бы от ран, но сейчас он, казалось, и не хотел выздоравливать. Думаю, виной тому непонимание и даже разлад между ним и горячо любимым им Николаем.
Дело усугублялось тем, что вместе со здоровьем из отца уходила и способность исцелять людей.
Пытаясь заглушить боль и стыд, отец начал пить. Это приносило лишь временное облегчение. Чем больше он пил, тем больше ему приходилось пить, чтобы загнать боль поглубже. Все это подрывало его физические и духовные силы.
Отец молился с прежним рвением, но его накрывала новая «темная ночь души». Молитвы оставались без ответа. В те дни отец был похож на внезапно ослепшего.
Кроме меня — а он никогда не любил обременять своих детей личными проблемами — был только один человек, к которому он мог обратиться за утешением и пониманием. Верная и любящая Дуня лучше всех проникала в охватившее его смятение. Она считала, что в нынешнем состоянии отцу было бы лучше вернуться домой, в Покровское. Но отец не желал отдаляться от царской семьи.
Отец метался в поисках избавления от надвигавшейся ночи. Только Дуне удавалось хотя и немного, но все же сдерживать его, не позволять окончательно уничтожить самого себя.
Но Господь решил подвергнуть отца еще одному испытанию: Дуня получила из Сибири телеграмму с сообщением, что ее мать при смерти. Решили, что Катя приедет в Петроград ей на смену. Конечно, Катя была отличной хозяйкой и кухаркой, но она не могла стать для хозяина ангелом-хранителем.
Отец пошел, что называется, вразнос.
Вести с фронта во второй половине 1915 года приходили плохие и становились все хуже. Львов пришлось сдать, следом русские войска, испытывавшие нехватку в оружии, оставили Варшаву. Вся Польша была захвачена немцами и австрийцами.
Душевно терзаясь от невозможности как-то помочь несчастным на фронте, отец, как его ни отговаривали, послал великому князю Николаю Николаевичу записку, в которой просил разрешения приехать в передовые части, чтобы помолиться вместе с солдатами.
Великий князь, упивавшийся собой даже в поражении русских войск, ответил: «Приезжай, я тебя повешу».
Прекрасно понимая, что это сказано не ради красного словца, отец все равно порывался ехать. Только мысль об Алексее остановила его.
До царицы донесли, что великий князь Николай Николаевич уже похваляется, что лично казнит «этого грязного мужика». Все, кто еще сохранял способность думать непредвзято, не сомневались в причинах такой болезненной ненависти.
Однако великий князь зашел слишком далеко. Не стесняя себя в ругательствах отца, он приобрел
