Новые приключения в Стране Литературных Героев

Гена (радостно). Узнал! Этот самый!

Профессор. Ну, вот видишь! Все прояснилось. Значит, ты читал трагедию Шекспира «Гамлет», переведенную Борисом Пастернаком. А в первый раз я цитировал не менее знаменитый перевод Михаила Лозинского, и, думаю, ты не случайно не при­знал того принца Гамлета, так сказать, за своего?

Гена. Ясно, не случайно! Я ж говорю: вроде и то, а вроде... и не то.

Профессор. Красноречиво, ничего не скажешь. А мо­жет быть, все-таки попробуешь внятно объяснить: чем же имен­но различаются эти два Гамлета или, по крайней мере, два мо­нолога?.. Смелее!

Гена (не очень-то смело). Ну... Гамлет из того перевода, который я читал, он... Понимаете, он как будто где-то близко находится. Почти что рядом. У него все как-то очень живо по­лучается. Понятнее, что ли. Вот он говорит, и я все очень хорошо понимаю, как будто он ко мне обращается. А тот... Тот тоже, на­верное, очень интересный, только...

Профессор (одобрительно). Ну? Ну?

Гена. Только он, наоборот, какой-то далекий. Какой-то, я не знаю, старинный, что ли.

Профессор. Старинный? Но, полагаю, все же не на­столько, как вот этот, третий Гамлет?

Возможности Архипа Архиповича нам известны, и поэтому мы уже не удивимся появлению этого «третьего». Удивиться скорее надо тому, каков он: величав, торжествен и даже напыщен.

Гамлет.

Что делать мне теперь? Не знаю, что зачать.
Легко ль Офелию навеки потерять?
Отец! Любовница! О имена драгие!
Вы были счастьем мне во времена другие!..

Гена. А это кто еще?

Профессор. Как кто? Я же сказал: тоже принц Гамлет. И притом произносящий все тот же монолог... Да, да, тот самый, который по-английски начинается словами: «Tо bе or not tо bе», – по- русски: «Быть или не быть», а в этом переводе – сов­сем иначе: «Что делать мне теперь?»

Гена. И кто ж это себе такое позволил? Да это же...

Профессор. Не взбалтывайся. Не уподобляйся Шал­таю-Болтаю. Это самый первый русский перевод «Гамлета», сделанный еще в восемнадцатом веке и не каким-нибудь там не­умелым стихоплетом, а знаменитым Сумароковым! Настоящим, как теперь выражаются, мастером!

Гена. Уж не знаю, куда его мастерство подевалось, а толь­ко...

Профессор (подливая масла в огонь). Да что этот монолог! То ли еще услышишь? Знаешь, как изменилось под рукой Сумарокова само действие трагедии? Уж я не говорю, что в его переводе нет ни Фортинбраса, ни Розенкранца с Гильденстерном, ни могильщиков, ни актеров, которых у Шекспира так радостно встречает принц Гамлет, – но вообрази! Король Клав­дий у Сумарокова хочет убить не одного принца, но всех своих бывших друзей и к тому же жениться на Офелии. Ее отец Поло­ний собирает отряд убийц с тем, чтобы уничтожить Гамлета, а в придачу и его мать Гертруду. Но Гамлет возглавляет народ, уби­вает Клавдия, сажает в тюрьму Полония, женится на Офелии и становится королем. Словом, все кончается так, что лучше и не надо!

Гена. И это, по-вашему, называется «перевод»?!

Профессор. Почему – по-моему? Не обо мне речь. Так не я, а Сумароков смотрел на переводческое дело. Причем в пол­ном согласии с правилами своего времени. Ведь в идеальной трагедии той эпохи считалась совершенно обязательной поучи­тельная победа долга над личными интересами – и вот, пожа­луйста, Гамлет, любя Офелию, все же примерно наказывает ее отца. В ту пору добродетель непременно должна была одер­жать верх над пороком – и вот...

Гамлет (ему, как видно, надоело молчать, а кроме того, он не может со всей решительностью не указать на правоту своего строгого века).

Конечно, так, иль где же назиданье,
Когда добро лежит при издыханье?
И льзя ль людей во благе наставлять,
Колико зло сумело воссиять?
Пускай в злодействии вся плавает вселенна,
Моя душа тверда и непременна.
Пусть в мире зависть и бесчестность есть,
Я буду чист! Засим – имею честь!

С достоинством удаляется.

Гена. И все-таки так переводить нельзя!

Профессор. А я что же, утверждаю обратное? Ну, конечно, от Шекспира тут остались рожки да ножки. В каждой строке восторжествовал Сумароков, и никто иной, как Сумаро­ков; не случайно, между прочим, этот Лжегамлет изрекал здесь не только строки из его переделки Шекспира, но и кое-что из собственных сумароковских трагедий. Потом-то научились пере­водить совсем иначе, куда ближе к оригиналу; но все же, по­вторяю, каждый, самый бережный переводчик вносил в перевод что-то свое. Ведь, как ты проницательно заметил, даже в клас­сических переводах Лозинского и Пастернака, где о решитель­ных, глубоких различиях уже и речи быть не может, принц Гамлет предстает все-таки несколько иным. Разным. И это пре­красно! Значит, попытки как можно вернее выразить по-русски характер того же Гамлета или иного героя мировой литерату­ры, – эти попытки необходимы и нескончаемы. Всякий новый переводчик будет стремиться обогатить наше представление о великом произведении, все равно – английском, французском или немецком. Будет вольно или невольно искать в нем то, что волнует нас, может быть, в особенности именно сегодня. Откроет в иноязычном классике, жившем бог знает когда, себя сегодняшнего. То есть и нас тоже. Наши живые чувства и мыс­ли. И если переводчик победил, разве его вклад в нашу жизнь ниже того, который делает писатель, сочиняющий на русском языке? Разве с меньшей благодарностью мы должны назвать и запомнить имя того, кто подарил нам Гете, Шекспира, Рабле, Бальзака, Диккенса? Кто сделал их как бы частью и нашей, рус­ской, родной литературы?..

ТОЛСТЫЙ ТОНКОГО СПРОСИЛ...

Свой последний монолог профессор произнес с таким па­фосом, так выразительно проговорил слова «родная литера­тура», что стало ясно: наступила пора незамедлительно вернуться от Шекспира и Кэрролла к Гоголю и Чехову. Тем более что отыскался подходящий повод. Гена пришел к Архипу Архиповичу, переполненный свежими впечатления­ми: перечитал чеховские рассказы.