Новые приключения в Стране Литературных Героев

Профессор. Ну? Доволен таким поворотом?

Гена. Даже не знаю, Архип Архипыч. Честно говорю. Вроде бы я все правильно придумал, ведь так должно было серьезнее получиться. Глубже! Тут уже не просто два каких-то добрячка разговаривают, а... Видали этого толстого? Вон какой грозный! Сразу видно – самодур. Уж тут-то тонкому есть отчего перепугаться: такой начальник ему спуску не даст!

Профессор. И все же, как я замечаю, ты чем-то не­доволен?

Гена. В том-то и дело! Как-то сразу скучнее стало. Как-то...

Профессор. Может быть, ты хочешь сказать: прими­тивнее?

Гена. Да что-то в этом роде. (Самокритично.) Нет, я тут маху дал. Признаюсь.

Профессор. За честность хвалю. Только почему – ты?

Гена. А кто же еще?

Профессор. Антон Павлович Чехов. Вернее, пока еще Антоша Чехонте... Да, да! Я тебя не разыгрываю. Ты, что ты сей­час увидел и услышал, – это самый первый вариант рассказа «Толстый и тонкий», появившийся за подписью «А. Чехонте» в журнале «Осколки». В 1883 году. А уже через три года Чехов вернулся к рассказу, переделал его и потом, позже, продолжал переделывать и редактировать.

Гена (его это известие явно приободрило). Вы серьезно? Значит, так у самого Чехова было? Выходит, я все-таки...

Профессор. Не заносись! Чехов как-никак, переделав рассказ, улучшил его, а ты, дружок, поступил совсем наоборот. Взял прекрасное, совершенное, отточенное произведение – и во что его превратил?

Гена. Но я же хотел как лучше! Серьезнее!

Профессор. Ах, Гена, Гена! В том-то и секрет, что первый вариант рассказа «Толстый и тонкий» одновремен­но... понимаешь, одновременно и менее смешон и менее серьезен.

Гена. Как же так может быть?

Профессор. Очень просто. Видишь ли... А впрочем, к чему слова? На место действия! Только теперь – шалишь! На место того действия, которое происходит в окончательной редак­ции рассказа. По Чехову!

Слыхали, конечно, как перематывается в обратную сторону магнитофонная лента? Вот и здесь – тот же надрывный звук, пока профессор не решает прервать его и вернуть героев в прежнее положение.

Тонкий (как ни в чем не бывало). Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен по тому же ведомству... Здесь буду служить. Ну а ты как? Не­бось уже статский? А?

Толстый (добродушно). Нет, милый мой, поднимай по­ выше. Я уже до тайного дослужился. Две звезды имею.

Тонкий (вот с ним, в отличие от толстого, происходит та же метаморфоза, что и в ранней редакции). Я, ваше превосхо­дительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства – и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с!

Толстый (вполне искренне). Ну, полно! Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства – и к чему тут это чинопо­читание?

Тонкий. Помилуйте... Хи-хи-хи... Что вы-с... Хи-хи-хи... Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом... Хи-хи-хи...

Архип Архипович и Гена одни.

Профессор. Видишь? В одном случае старый приятель по гимназии, вышедший в большие чины, ведет себя с этим незадачливым человечком сурово и начальственно. В другом, на­против, остается мил и любезен. А вместе с тем в обоих случаях неза­висимо ни от чего происходит точь-в-точь одно и то же!

Гена. Вижу. Ну и что?

Профессор. Да ты вдумайся! Что было в первом вари­анте рассказа? Ведь в нем все, решительно все, даже юмор, основано на чистой случайности. На недоразумении. Встретились два приятеля, беспечно радуются нежданной встрече, и вдруг один из них случайно оказывается начальником другого. Только и всего.

Гена. Почему? Не только. Не просто же начальником, а вон какой скотиной – тонкий это верно заметил.

Профессор. Совершенно справедливо. Скотиной. Стало быть, еще одна неприятная случайность. Словом, не повезло бедняге тонкому. А во втором случае? О, тут совсем другое дело! Тут ему, наоборот, повезло. Старинный товарищ как был, так и остался человеком добродушным, вовсе не склонным к чино­почитанию. Как говорится, живи да радуйся, а тонкий все равно пресмыкается – жалко и даже, я бы сказал, жадно. Не хочет от­казаться от пресмыкательства, хотя ему это прямо и дружески предлагают. Ведет себя как раб, привыкший к рабству, доро­жащий своим рабством, – настолько, значит, оно в него въелось, настолько стало его неотъемлемой частью. Как и он сам стал его, рабства, частью... Ну, скажи мне, пожалуйста: разве такой оборот дела, такой поворот сюжета не говорит о тогдашней действительности суровой, печальной, самой что ни на есть серь­езной правды? Обо всей действительности в целом, о порядке вещей, о состоянии душ, а не о каком- нибудь одном нехорошем начальнике, – вот потому-то и куда более серьезной, чем это было в первом наброске рассказа, появившегося в журнале «Ос­колки».

ВАША КАРТА БИТА, ГОСПОДИН ЧИЧИКОВ!

Кажется, наш Гена все тверже становится на путь доброде­тели: не только читает, но и перечитывает. В прошлый раз заявился, перечитав рассказы Чехова, теперь заново взялся за Гоголя. Молодец! А то, что при этом у него возникают немного «не те» мысли, так это еще и лучше. Разве иначе у нас находились бы поводы для столь неотложных путеше­ствий?

Профессор (продолжая разговор, к началу которого мы опоздали). ...Значит, и «Ревизора», да еще и «Мертвые ду­ши»? Прекрасно. И даже, знаешь ли, завидно. Я всякий раз, когда перечитываю великую книгу, непременно обнаруживаю в ней что-то новое для себя. Даже сам удивляешься: как же я этого раньше не замечал?

Гена. Точно! И у меня так!

Профессор. В самом деле? Ну, рассказывай, рассказы­вай, как тебе показалась новая встреча? Что обнаружил на этот раз?

Хоть мы его и не видим, но можно догадаться, что он сей­час потирает руки: с такой, значит, жадностью предвкушает рассказ Гены.

Гена. Обнаружил-то? Да вот перечитал «Ревизора» и по­думал: ну как же я раньше не видел, что Гоголь его неправиль­но написал?

Профессор. Что-что?