на мужчин и опустила голову. Затем, услышав снизу какой-то различимый только для нее звук, вновь подняла голову и встретилась глазами с обоими. «При лунном свете у нее такое красивое лицо, — подумал Когами, — красивое и мужественное». Женщина резко развернулась и зашагала через всю палубу к тому месту, где стоял монах-ботаист. Когами Норимаса не двигался, даже не пытаясь ее остановить и понимая, что его будущее меркнет, как лучи заходящего солнца. «Она не сознает последствий своего поступка, — пронеслось в голове Когами, — и все равно я ее благословляю».
— Что она делает? — потребовал объяснений Асигару.
— Хочет попросить монаха исцелить нашу дочь. — Когами возблагодарил небо, что его голос прозвучал ровно. Так распорядилась судьба, подумалось ему, это карма. Бороться с Двуглавым Драконом бесполезно.
Монах заслышал позади себя шаги женщины и слегка повернулся. Он ожидал, что она обратится к нему — она сама или ее муж, торговец тканями. Все зависело от того, насколько больна девочка. Суйюн слышал разговоры команды о болезни молодой барышни и о том, что томсойянского жреца попросили осмотреть ее. Инициат ждал, зная, что, если дочь торговца и в самом деле серьезно больна, родители отбросят религиозные предубеждения и обратятся к нему — единственному ботаисту на борту и единственному из всех на судне, кому известны тайны человеческого тела.
— Простите мою невежливость, — начала женщина, явно делая над собой усилие, чтобы держаться спокойно. — Прошу извинить, что прерываю вашу медитацию, досточтимый брат, я делаю это не ради себя. — Она поклонилась, как подобало при встрече. — Я — Сикибу Когами, жена купца Когами Норимасы.
— Мое почтение, госпожа.
Суйюн не назвал своего имени, полагая, что на корабле оно известно всем.
— Моя дочь очень больна. Она страдает от скопления ядов — ее правый бок весь горит, и она не встает с постели. Досточтимый брат, не согласитесь ли вы на нее взглянуть?
— Разве вы не поручили ее заботам томсойянского жреца, Сикибу-сум?
— Он осыпал девочку лепестками священного цветка и отдал ее жизнь на милость Бессмертных. — Женщина опустила взор. — Он ничем не может ей помочь. Я последовательница Истинного Пути, брат Суйюн, и читаю молитвы каждый день. Она — наша единственная дочь. Я… — Голос Сикибу дрогнул, хотя глаза оставались сухими.
— Пойдемте, — коротко сказал монах, глядя на исстрадавшееся лицо женщины.
Спустившись в полумрак кормовой каюты, Суйюн почувствовал тяжелый аромат сяндзы. Ботаисты всегда считали этот запах дурным знаком.
Стоя на палубе, Когами ощутил, как легкий бриз коснулся его шеи, и это дуновение каким-то образом укрепило спокойствие, которое снизошло на него при виде жены, идущей к ботаисту.
— Течению жизни противостоять нельзя. Самый могущественный император может выбирать, в котором часу ему подняться утром, но если его душе суждено отправиться на небо еще до заката, он не сумеет ничего изменить. Так учил Ботахара. — Все мускулы Когами полностью расслабились.
Жрец грубо схватил его за плечо.
— Вы должны остановить ее, — зашипел он, увидев, что монах скрылся внизу.
— Не могу, — бесстрастно сказал Когами, не пытаясь высвободиться. — Вы отдали мою дочь Бессмертным, так что теперь это не ваша забота.
— Не моя, но и не монаха! Вы проклинаете своего ребенка на веки вечные, понятно? Ботаисты оскверняют священный сосуд человеческого тела! Дух вашей дочери будет проклят и повержен в тьму!
— Я не в силах что-либо сделать, Асигару-сум. Монаха попросили осмотреть девочку. Я не стану унижать жену, выгнав его прочь.
— То есть не хотите унижать себя. Вы боитесь мальчишку! И как мог Катта-сум выбрать такого труса!
— А вы, Асигару-сум? Вы готовы бросить вызов этому юноше? Или Яку Катта выбрал двоих трусов?
Когами фыркнул, не в силах больше сдерживать презрение к жрецу. Он заметил, что матросы смотрят на них, ожидая, чем все закончится, но это уже не имело значения. «Я не могу пожертвовать жизнью дочери ради интриг императора», — подумал он.
Незаметно для жреца и чиновника один из матросов проскользнул в каюту капитана. Жрец выпрямился во весь рост, сверху вниз глядя на маленького человечка в одежде удачливого торговца, потом запахнул полы своего одеяния и с преувеличенным достоинством двинулся к кормовому трапу. Когами Норимаса остался в одиночестве.
В женской каюте монах-ботаист при свете лампы встал на колени у постели измученной девочки. Она находилась под воздействием зелья, но все равно испытывала сильную боль. В глазах ее стоял безмолвный стон. Служанка развязала халат девочки, стряхнув на пол лепестки сяндзы. Суйюн увидел опухоль — ярко- красную, излучающую жар. Мать поняла серьезность ситуации, а вот слабоумный жрец — нет.
— Не шевелись, — сказал Суйюн сильным и уверенным голосом, словно был на много лет старше своей пациентки. — Не бойся, я не сделаю тебе больно.
Девочка попыталась улыбнуться, однако ее лицо мгновенно исказилось от боли. Монах снял с шеи маленький кристалл на золотой цепочке и взял его большим и указательным пальцами. Отполированные грани кристалла, казалось, излучали слабое зеленоватое свечение — а может быть, просто отражали лунный свет. Перемещая кристалл над телом девочки, Суйюн медленно исследовал линии ее жизненной силы, исходившей из пораженного болезнью участка. Кристалл помогал Суйюну чувствовать энергию ши, точно прутик ищущему воду.
Инициат даже не вздрогнул, когда дверь распахнулась и в проеме каюты показался полуосвещенный силуэт томсойянского жреца. Мать охнула, а девочка испуганно дернулась, отчего ее тело пронзил новый приступ боли.
— Вы обрекаете душу своей дочери на вечные скитания во тьме! — хрипло прокаркал жрец, не обращая внимания на монаха, который одним движением поднялся с колен, встал вполоборота к двери и тихо, чтобы не слышала больная, обратился к Сикибу и служанке:
— В моей каюте стоит сундучок из эбенового дерева. Он нужен мне немедленно. Времени очень мало.
— Он собирается осквернить тело, которое должно оставаться неприкосновенным! Этому нет прощения! — повысил голос жрец.
Никто не двинулся с места. Суйюн посмотрел на девочку, которую сотрясала крупная дрожь. Еще немного — и будет поздно. Однако орден ботаистов запрещал своим монахам применять насилие по отношению к исповедующим иную веру, за исключением тех случаев, когда это требовалось для самозащиты.
В полутемном проеме из-за спины жреца показалось лицо матроса, и Суйюн, отбросив все правила, приказал ему:
— Принеси из моей каюты сундучок из черного дерева. Немедленно.
Моряк кивнул и исчез. Жрец и монах стояли лицом к лицу на расстоянии двух шагов. Глаза первого горели безумным фанатизмом и страхом, взгляд второго был спокоен.
В дверях появился матрос с темным деревянным сундучком, но жрец по-прежнему загораживал проход, не давая ему войти.
— Мне нужны мои вещи. Посторонитесь, — лишенным всякого выражения голосом сказал Суйюн.
— Не смей приказывать мне!
Голос капитана, раздавшийся из коридора, еще больше накалил обстановку:
— Асигару-сум, пожалуйста, сделайте так, как просит брат. Мне не хочется, чтобы вас убрали с дороги силой.
Жрец оглянулся через плечо.
— Угрожая мне, вы угрожаете церкви! Мы все живем в лучах света, который дарует нам Сын Неба. Вы уже заслужили его немилость, как и этот еретик, оскверняющий дух корабля!
Капитан промолчал. В море его слово являлось законом, но он был не глуп и прекрасно понимал, как неразумно навлекать на себя гнев императора, особенно нынешнего.
Ситуация грозила зайти в тупик, а Суйюн знал, что этого допускать нельзя. Он не мог ждать, покуда
