то Нисиме открылась еще одна грань этого человека. Стихи не были чересчур утонченными, но и не страдали излишней витиеватостью, которую княжна Нисима считала главным недостатком стиля, принятого при дворе. Как и положено, в стихотворении упоминалось классическое произведение — в данном случае «Ветер с Чу-Сан».
Он дерзок, подумала Нисима и обнаружила, что его дерзость не так уж ей неприятна. Яку Катта вызывал у нее совершенно противоречивые чувства, и это сбивало девушку с толку. Происшествие на канале до сих пор казалось ей странным, но она вполне допускала, что такое могло случиться.
«Именно Яку Катта спас дядю», — убеждала она себя. Также не следовало забывать, что к его мнению прислушивается сам император. Возможно, в будущем это пригодится Дому Сёнто.
Нисима взяла кисть и обмакнула ее в тушь уже в четвертый раз.
Она положила лист дымчато-серой бумаги рядом с письмом Яку Катты и критическим взглядом оценила каллиграфию. Несмотря на присущую ей скромность, княжна не могла не признать огромной разницы в почерке. В конце концов, он просто солдат, попыталась найти оправдание княжна; в сравнении с ее безупречной каллиграфией почерк Яку выглядел весьма и весьма посредственным.
Княжна еще раз перечитала свое стихотворение и решила, что оно написано в самом подходящем тоне — Нисима не поощряла Яку, но и не проявляла своего нерасположения. К письму она приложила бутон синты — цветок с двенадцатью лепестками, символ Дома Сёнто. Это напомнит генералу, что Дома Фанисан больше не существует.
Нисима стукнула в небольшой гонг, вызывая служанку. Письмо должно уйти немедленно; у нее еще много дел — надо подготовиться к празднованию годовщины восхождения императора на престол.
Княжна Кицура Омавара прошла через ворота и очутилась в маленьком садике, примыкающем к покоям ее отца. В саду тихонько журчал ручей, а за высокой стеной ветер срывал последние золотистые листья лайма. Как полагалось по этикету, молодая княжна была одета в кимоно приглушенного фиолетового оттенка, из-под воротника и рукавов которого на должную длину проглядывали краешки четырех нижних кимоно, тщательно подобранных по цвету.
Она сняла сандалии и ступила на крыльцо. Из-за ширмы, стоящей на крыльце, донесся надсадный кашель, и черты молодой женщины исказила боль, как будто Кицура кашляла сама.
— Отец? — негромко позвала она. Послышалось свистящее дыхание.
— Это ты, Кицу-сум?
Она почти увидела улыбку князя Омавары, и ее лицо, как в зеркальном отражении, тоже осветилось ласковой улыбкой.
— Да, отец. Чудесный вечер, не так ли?
— Чудесный. — Князь замолчал, переводя дух. Кицура разглядывала рисунок на ширме — заросли бамбука у тихого пруда.
— Ты видела туман… в саду… утром?
— Да, отец. Но вам не следовало вставать и дышать холодным воздухом.
Омавара едва слышно засмеялся, и этот смех показался Кицуре лишь слабым отзвуком прежнего смеха ее отца.
— Я не могу… отказаться от мира… вот так сразу… Кицу-сум. — Прозрачный осенний воздух клокотал в его легких, как игральные кости в чашке, и старика снова сразил приступ мучительного кашля. Сердце молодой женщины сжалось, она закрыла глаза, будто желая этим прекратить ужасный звук.
— Я позову брата Тессу, отец? — спросила она, имея в виду монаха-ботаиста — домашнего лекаря семьи Омавара.
Терзаемый кашлем князь не ответил, но когда дочь уже поднялась, чтобы позвать слугу, он проговорил:
— Не надо. Это пройдет через… — Он снова закашлялся.
Вскоре приступ прошел. Князь лежал, тяжело дыша.
Его дочь ждала, молча вглядываясь в ширму, которая позволяла отцу не терять достоинства перед грозным недугом, постепенно высасывающим его силы. Если бы только можно было перенести отца в то место, изображенное на ширме, подумала Кицура. Нарисованный пейзаж излучал безмятежность. Да пребудет с князем милость Ботахары, он столько страдал в этой жизни.
Наконец дыхание князя Омавары стало ровным. В тот самый момент, когда Кицура решила, что отец уснул, он заговорил снова:
— Ты… поедешь во дворец… на праздник?
— Да, отец. Я заберу Нисиму-сум, и мы отправимся на праздник вместе.
— Вот как. Передай ей… привет… от меня.
— Непременно, отец. Она несколько раз изъявляла желание навестить вас и все время справляется о вашем здоровье.
— Она… добрая девушка. — Последовала долгая пауза, прерываемая только клокотанием в груди князя. — Ты… должна сказать ей, что… я очень люблю ее… но увидеться…
— Понимаю, отец. Я все объясню.
— А что слышно о… Мотору-сум? Он… уехал… в Сэй?
— Я отругаю слуг, отец, за то, что они беспокоят вас такими вещами.
Из-за ширмы снова послышался почти беззвучный смех.
— Раз уж вы все знаете
— Я… волнуюсь.
— Князь Сёнто мудр, отец. За него не нужно беспокоиться.
— Опасность… серьезнее, чем… кажется. Ущелье… Дендзи… Сэй… — Омавара умолк.
— Князь Сёнто всегда очень бдителен, мой господин. Нам лучше побеспокоиться о чем-нибудь другом.
— Ты права… Кицу-сум… А где твоя мать?
— Она всегда рядом с вами, мой господин. Вы — ее счастье. Что с ней может случиться?
— Она… совсем не отдыхает… тревожится…
— Иначе она не может, отец, вы ведь знаете.
— Она переживает… что ты… — князь закашлялся, но не сильно, — не нашла себе жениха.
— Отец, я не похожа на старую деву! — заразительно рассмеялась Кицура. — У меня в запасе еще много времени.
— Да, но… Кицу-сум… у императора только три сына.
— Какая жалость, что у него нет четвертого. Может, хоть этот был бы достойным внимания!
Снова послышался смех, перешедший в хрип.
— Я воспитал тебя так… что твои требования к людям… слишком высоки.
Теперь рассмеялась Кицура.
— Почему вы так говорите, отец? Только потому, что я считаю сыновей императора ниже себя? Сказать по правде, я бы не позволила ни одному из них жениться даже на моей служанке!
— А-а. Раз так, то… в покоях принцев, должно быть… царит страшный беспорядок.
Кицура улыбнулась.
— Я утомляю вас, отец. Брат Тесса снова меня отчитает.
— Да… я… устал.
— Мне пора, отец.
Занавеска в ширме всколыхнулась, и в отверстие просунулась бледная, иссохшая рука. Княжна Кицура стиснула в ладони холодные пальцы князя. Эта рука — вот все, что она видела при встречах с отцом уже более четырех лет.
Стоя у ширмы, ведущей на балкон, княжна Нисима смотрела на праздник — сплошной водоворот ярких цветов. Члены императорской свиты и другие приглашенные прогуливались в трех больших
