Прародина Русов

занимались конной охотой на бизонов. Но тем не менее некоторые параллели бросаются в глаза.

Так, у индейцев прерий также сложилась система рангов заслуг, подобная нуристанской. «У кайова …постоянная щедрость необходима для поддержания ранга энгоп, однако она достигала крайней расточительности в связи с продвижением любимого сына или дочери в ранг эдеи. Эдеи — «любимцы», класс праздных людей из детей «лучших людей» — энгоп: их с детства приучали к безделью, они должны были одеваться с наилучшим вкусом, есть самую изысканную пищу, жить в самых красивых палатках. Наличие в семье «любимцев»-эдеи возвышало ее престиж» [179, с. 56].

А вот этот материал позволяет разобраться с реальным статусом «военной аристократии»: «Все мужское население степных племен делилось на несколько мужских союзов, называемых в литературе мужскими «клубами», «обществами», «военными союзами»… В то же время авторы отмечают наличие социальной дифференциации внутри каждого общества, выделение в них слоя военной аристократии. Возглавлялось каждое общество военачальником, должность которого не была наследственной, поэтому между выдающимися воинами шла постоянная борьба за эту должность…В кочевых общинах команчей существовал постоянный военный контингент, своего рода военные «ордена». Высший из этих «орденов» состоял из высших военачальников, «носящих короны из перьев орла»; второй по значению объединял военных лидеров, знаком отличия которых была шапка из бизоньего скальпа; в третий входили воины, «носящие кисточки из вороньих перьев». Последние, прикрепив к плечу и волосам кисточки, тем самым посвящали себя войне как постоянной профессии. Они всегда были в походах. Об одном воине из этой группы говорится, что он ушел в поход молодым человеком и возвратился уже пожилым. В этот «орден» вступала не имевшая семью молодежь, стремившаяся прославить себя. И если воин оставался жив, он имел право в пожилом возрасте выйти из него, совершив обряд снятия кисточки, и заняться мирными делами, пользуясь достигнутой славой» [189, с. 114–115, 118].

Во многом подобной была и социальная структура индейцев-коневодов Южной Америки, в частности, уже упоминавшихся племен гуана. Наиболее изучено их подразделение — индейцы терена, земледельцы- коневоды, которые вернулись в Бразилию и довольно успешно приспособились к современным реалиям. Они в прошлом (т. е. когда были воинственными коневодами) делились на три эндогамные социальные группы: знать Наати, рядовых свободных Вахере-Тшане и зависимых из числа военнопленных — каути. Но при этом любой мужчина, включая каути, мог войти в военный союз Шуна-Шати — из воинов, убивших врага. Из числа членов этого союза избирались военные вожди. Став членом Шуна-Шати, воин-каути мог жениться на свободной женщине Вахере, а воин Вахере мог жениться на женщине Наати и таким образом войти в число знати [282, с. 123–125]. Т. е. военная слава меняла социальный статус человека.

Не случайно многие исследователи видели главный мотив войн индейцев именно в погоне за славой [189, с. 111]. При этом становится понятной модель социальных отношений, из которых у индоевропейцев вырос социальный институт поэтов: «Индеец из племени канза, попав в стойбище оседжей, увидел на привязи несколько прекрасных лошадей. Узнав имя их владельца, он начал громко по всему стойбищу прославлять его как величайшего из воинов оседжей и делал он это до тех пор, пока не получил в награду одну из тех лошадей» [189, с. 57].

Сравним: «Поэт — хранитель и профессионал устного слова. Он — тот, кто по своему предназначению компетентен во всех областях, где слово обладает или считается действенной силой. … Индоевропейский поэт был, несомненно, самым высокооплачиваемым профессионалом в своем обществе. Dānastuti, или восхваление дара покровителя, преподнесенного поэту, упоминается и в гимнах Ригведы; тот же традиционный жанр встречается в ирландской поэзии — в виде постоянной регистрации наград (или гонораров), например: 200 коров, 4 лошади и 2 повозки (RV 7.18). …Поэт посвящает стихи своему покровителю, который в свою очередь щедро одаривает его. Такие отношения были моральной и идеологической необходимостью: лишь поэт мог дать своему покровителю то, что в культурной среде ценилось выше, чем сама жизнь, а именно то, что выражается формулой «неувядаемая слава»» [190, с. 454, 453].

Еще более характерным для индоевропейцев было увлечение музыкой, песнями и особенно танцами: «Робертсон подчеркивает, что танец для кафиров — совершенно естественное и спонтанное выразительное средство. Он считает, что уже дети во время игры и юноши при ходьбе движутся танцевальным шагом. Ему бросилось в глаза, что даже во время отдыха конечности его носильщиков двигаются в ритме какой-то мелодии. Этим способом непосредственно выражаются и радость, и горе. Если кто-либо тяжело ранен или лежит дома смертельно больной, его полные сочувствия соседи поют и танцуют, собравшись вокруг его ложа, — якобы для того, чтобы подбодрить больного, но, очевидно, и с целью пробудить его жизненные силы. …Вообще кафирские танцы требовали от участников тренировки и полной самоотдачи. …Сапоги для танцев были не только важной частью обрядового костюма, они служили и для защиты ног, болевших от длительных танцев… У Робертсона мы находим утверждение, что кафирских богов умилостивливали только пением, танцами, пирами, включая и жертвоприношения, но каким-либо другим способом — никогда» [159, с. 131, 134].

Есть и археологические свидетельства о музыке индоевропейцев. Так, можно предположить, что они наряду с пентатоникой иногда использовали современный музыкальный лад с октавой в семь нот. Например, в ямной культуре известно трогательное погребение ребенка в возрасте до четырех лет, которому положили в могилу флейту из семи полых птичьих косточек [рис. 71].

Достаточно сложны были и религиозные представления индоевропейцев. Собственно, сами погребальные курганы — тому подтверждение. Однако курганы необязательно выполняли лишь погребальную функцию. Уже в эпоху раннеямной культуры порой строились «майданы» — курганы сложной «фигурной» формы, подобные известным в Северной Америке фигурным маундам. Еще более интересен курган Высокая Могила, от которого отходили 12 коротких «лучей», вымощенных как дороги [148, с. 30–38, 25]. Календарь? «В результате раскопок последних лет открыты святилища. Все они связаны с курганами. Иногда на вершинах курганов устраивались специальные площадки с алтарями-жертвенниками… Встречены и более сложные святилища. Одно из них исследовано у с. Тимофеевка на Ингульце. Кромлех здесь сооружен из больших блоков (высотой свыше 2,5 м), окружавших площадку, сооруженную из смеси чернозема и суглинка с примесью углей, охры, мелких костей» [233, с. 328–329].

«Скорченность костяков в древних погребениях давно уже поставлена в связь с позой эмбриона во чреве матери… Красную охру, которой обычно посыпали скорченные костяки, следует понимать не как символ огня, а как-то иначе. Не является ли красная краска символом крови: зародыш окружен «червленым» (красным) чревом? …Идея превращения покойника в неродившегося эмбриона, связана, очевидно, с представлением о том, что умерший человек может родиться вторично, и поэтому ему следует придать позу готовности к этому событию. Этнография дает нам множество примеров верований в переселение душ, в перерождение человека после смерти в то или иное живое существо, живущее на земле. В этом тесно переплелись анимистические и тотемистические представления охотничьей первобытности…На протяжении бронзового века происходит коренное изменение взглядов. …Вытянутые погребения тоже известны с глубокой древности. …Здесь можно угадывать идею сна, спящего («усопшего») человека, временно неподвижного и безжизненного. Но, судя по многочисленным «милодарам», вещам, сопровождающим покойника (пища, оружие, украшения), проснуться должен сам человек и именно в том обличье, в каком он «уснул»» [95, с. 268, 270, 271].

«В первые дни праздника весны у славян существовал обычай закликать мертвецов; это делалось тогда, когда праздновалось воскресение природы, победа Свентовита над мраком и уничтожением, и, кажется, основывалось на веровании, что доброе начало некогда победит совершенно смерть и воздвигнет мертвых к жизни; к этому далекому времени относились [посмертные] награда и наказание: вот это и называлось век будущий. Пруссы, по свидетельству Дюнсбурга (III, с. 5), думали, что тела некогда воскреснут и будут жить в таком состоянии, в каком были прежде… Славяне, значит, верили подобно персам, что придет день всеобщего восстания [из мертвых], день светозарный, когда Лад-Свентовит