Я лежал на песке. Солнце поднялось высоко и било в глаза, но у меня не хватало сил их закрыть. Это там, в лунном мире я еще мог стоять и ходить и даже драться. Здесь, обескровленный, я умирал. Что ж, дело сделано, можно и умереть. Только одно беспокоило меня: я не слышал шума воды. Вроде я сказал Тенаху, что дамбу надо потом разрушить… или нет?
Я слышал голоса. Может, это возвращается в русло вода? Или я брежу? Голоса звучали неразборчиво, гулко и глухо одновременно.
Потом рядом со мной возникли ноги. Я не мог перевести взгляд, чтобы обозреть остальное, но ноги я видел отчетливо. Плетеные сандалии, завязанные «узлом счастья». Это, несомненно, Тенах. Что он тут делает?! Я же сказал, чтобы меня не искали.
– Бродяга, – с досадой произнес Тенах и побрел дальше.
Из острого солнечного блеска вынырнуло лицо Ахатани. Она склонилась ко мне.
– Ты можешь подняться, милый? – спросила она.
Тенах снова подошел ко мне. Он долго всматривался. Наконец лицо его исказил ужас узнавания.
– Вода… – прошептал я.
– Пить, милый? – и Ахатани приложила к моим губам флягу. Я с усилием сделал два глотка.
– Нет… дамба… раз… рушить…
– Сделаем, – успокоил меня Тенах.
– Сей… час… – настаивал я.
– Сейчас нам надо забрать тебя домой. Где твой конь?
Боже, ведь я забыл его там, в лунном мире.
– Пасется за кустами, – ответила Ахатани. – Я его там видела.
Значит, не забыл. Вытащил его за собой. Ничегошеньки не помню.
– Приведи его сюда, попробуем усадить его в седло.
Тенах покачал головой.
– Не доедет, – он старательно избегал меня взглядом. – Лучше сделаем какую-нибудь волокушу.
– Долго, – возразила Ахатани.
Я попытался привстать и потерял сознание. Не знаю сделали ли они волокушу, навьючили на коня или просто несли меня. Дорога домой исчезла из моей памяти.
В чувство меня привел адский холод. Меня раздевали. Я хотел сказать, что мне холодно, что я не хочу, но тут Тенах взял меня на руки и отнес в баню. Тепло обняло меня, как солнечный свет обнимает туман. И я был туманом. Я исчезал, испарялся. Чьи-то пальцы углублялись в туман, пытались удержать его.
Потом смутно помню прикосновение простыней к своей коже. И дальше снова ничего.
Понятия не имею, как мне все-таки удалось выжить. Здоровый очень наверное. Был. Когда я пришел в себя окончательно, то обнаружил, что перина почти не прогибается подо мной. Мои руки – руки обтянутого кожей скелета – лежали поверх одеяла. Рядом со мной сидел Тенах с прежней гримасой ужаса на усталом лице и поил меня с ложечки какой-то целебной пакостью.
– Улыбнись, Тенах, – прошептал я. – Иначе сквознячком тебя протянет, и останешься с такой рожей на всю жизнь. Вся паства разбежится.
Тенах от неожиданности вздрогнул, лекарство пролилось на одеяло, расплываясь темным пятном.
Вошла Ахатани, такая же бледная и усталая, как и Тенах, с темными кругами под глазами. В руках она несла закрытый крышкой кувшин.
– Как он? – без всякой надежды в голосе спросила она.
Тенах возмущенно пожал плечами.
– Ругается, – сообщил он.
– Значит, живой, – заключил я.
Надо отдать Ахатани должное: сначала она поставила кувшин на стол, и лишь затем пошатнулась от нежданной радости. У меня замечательная жена.
Она хотела что-то сказать. Улыбнулась. Заплакала. Дрожащими руками сняла крышку с кувшина. По комнате разнесся пар, а с ним упоительный аромат бульона. От этого запаха мой желудок замяукал и завыл. В глазах потемнело. Я едва не выпрыгнул из кровати, пока Ахатани наливала бульон в чашку. Я выхлебал ее, обжигаясь, в четыре исполинских глотка и попросил еще. Вторую чашку я пил уже спокойней. Ахатани сидела рядом и гладила мои плечи.
– А нельзя ничего отдельно посущественней? – робко спросил я, опуская чашку.
– А ты сможешь жевать? – неуверенно поинтересовалась Ахатани.
– И еще как! – заверил я ее.
Принести чего-нибудь посущественней вызвался Тенах, ибо я как взял Ахатани за руку, так и не мог ее отпустить. Едва Тенах скрылся за дверью, мы молча обнялись. Ахатани не целовала меня, не пыталась ласкать. Она просто уткнулась носом в мою шею и вдыхала запах моего тела.
– Устала? – спросил я. Она кивнула.
– Сейчас я поем, и мы поспим. Рядом. Хорошо?
