— он привык в часы вынужденной скуки выдумывать разные истории или представлять себе, как выглядели герои прочитанных книг, — но и он в конце концов совершенно истомился. Воображение не может работать без отдыха, а молодое сильное тело не может без отдыха бездельничать.
К наступлению темноты Кэссин настолько измаялся, что был готов делать что угодно, лишь бы делать. Даже если бы ему велели вырывать у змей ядовитые зубы голыми руками или перебирать по зернышку полный амбар зерна.
Однако никто не входил в Шелковую комнату, никто не приказывал Кэссину брить каракатицу или учить кошку мяукать.
К полуночи Кэссин сообразил, что одно повеление ему все же было дано. Ему приказали хорошенько отдохнуть. Он снова, в который уже раз, полез под одеяло и почти мгновенно уснул.
Когда долговязый ученик разбудил его, Кэссину показалось, что не прошло и минуты. Только- только он успел закрыть глаза — и вот его уже трясут за плечи и стаскивают с него теплое одеяло.
— Разоспался, — недовольно протянул верзила. — Одевайся, живо. До рассвета всего час остался.
«Значит, проспал я не одну минуту, а гораздо дольше», — вяло подумал Кэссин, спросонья промахиваясь мимо рукава.
— Ступай вниз, к воротам, — велел долговязый. Кэссин сонно поплелся к дверям. Верзила ухватил его за плечо.
— Ч-что такое? — невнятно бормотнул Кэссин.
— Если тебе не велели идти медленно, — холодно произнес долговязый, — то впредь до отдельного распоряжения ты передвигаешься бегом, и только бегом. Понял?
— П-понял, — еле ворочая губами, вымолвил Кэссин.
— А если понял — исполняй!
Добежав до ворот, Кэссин почти проснулся. У ворот его дожидался Гобэй, и Кэссин даже сообразил поклониться магу.
— Неплохо, — скучным голосом заметил Гобэй. — Почти вовремя. Неплохо для первого раза. Впредь будешь поворачиваться поживей, но на сегодня и так сойдет.
Он обернулся, и Кэссин невольно обернулся следом за ним — куда это маг смотрит?
К воротам неспешно приближался долговязый мучитель Кэссина. Именно на него и был устремлен взор Гобэя.
— Я тобой доволен, — сухо произнес маг. — Продолжай в том же духе. У меня сегодня срочное дело, и я не смогу сам заняться новичком, как собирался. Поручаю его тебе.
— Да, кэйри, — ответствовал долговязый. Маг коротко кивнул и удалился.
— Видишь вон то дерево? — спросил долговязый у Кэссина.
Кэссин не сразу понял, куда указывает верзила, но потом смекнул. Смотреть надо было туда, где на темном ночном небе нет ни звездочки. Нет — потому что звезды заслонила могучая крона дальнего дерева.
— Вижу, — кивнул Кэссин.
— Вот тебе магический амулет. — И долговязый вручил Кэссину какую-то висюлину на шнурке. — Беги к этому дереву как можно быстрее. Залезь на самый верх. Прицепи амулет к самой тонкой ветке. И бегом назад. На все про все — четверть часа.
— Не успею! — ужаснулся Кэссин, пытаясь в темноте прикинуть на глаз расстояние до дерева.
— Бегом! — рявкнул проклятый верзила, и Кэссин побежал.
Странно не то, что он все-таки успел добежать и вернуться за отведенные ему четверть часа, а то, что он ухитрился не переломать себе ноги — ни когда бежал, ни когда лез на дерево и, еле дыша, привязывал висюлину к самой тонкой ветке. Вернулся он исцарапанный, весь в синяках и ссадинах, задыхаясь и постанывая от колотья в боку.
— Хорошо бегаешь, — меланхолично восхитился долговязый. — А теперь сними его оттуда и принеси мне. Бе-гом!
На этом спокойная жизнь для Кэссина и окончилась бесповоротно. Не имеет значения, что там на дворе — белый день или глухая полночь: знай успевай поворачиваться! И ведь не угадаешь, когда кто- нибудь из старших учеников зайдет в Шелковую комнату с очередным заданием. Бывало, что Кэссин томился ожиданием по двое суток кряду. А бывало, что ему почти неделю не давали и глаз сомкнуть: едва только прильнет Кэссин щекой к изголовью, как над ним воздвигнется кто-нибудь из учеников и вежливо этак вякает. Самого вежливого из них Кэссин особенно невзлюбил: этот тихий зануда, как никто другой, умел всю душу вымотать. Казалось, ему не нравится не только Кэссин, но и весь мир, а заодно и он сам.
— За что мне это наказание? — вопрошал он. — За какие такие грехи я приставлен к этому недотепе? Ты хоть понимаешь, что творишь? И зачем я вообще на свет уродился? Зачем я должен все растолковывать этому придурку?
Его и вообще волновало множество разнообразных «зачем» и «почему». Почему Кэссин такой остолоп, для чего вообще существует такая мерзость, как погода, зачем магия, почему кошка?.. Кэссину очень хотелось ответить на его экзотические вопросы: «А чтобы — вот!» Увы, ответов этот воинствующий ипохондрик и не ждал. Он попросту не давал Кэссину времени ответить. Он гонял Кэссина так, как тому и не снилось в самых кошмарных снах. Впрочем, не он один. Кэссин постоянно испытывал такую зверскую усталость, что вскоре напрочь лишился всякого ощущения времени. Он уже не понимал, минуту, час или день длится урок и сколько дней-часов-секунд он провел в ожидании следующего занятия, — тем более что такие понятия, как завтрак, обед или ужин, потеряли для него всякий смысл. Ему доводилось завтракать на вечерней заре и обедать в полночь. Ему случалось по нескольку дней голодать — или садиться за ужин, едва успев отобедать. Нет, отсчитывать время при помощи трапез Кэссину решительно не удавалось.
Как-то раз, когда с ним занимался не кто-то из старших учеников, а сам Гобэй, Кэссин осмелился спросить, зачем его так мучают.
— Тебя никто не мучает, — отрезал Гобэй. — Тебя всего лишь тренируют. Магия превыше этого косного мира, превыше всего. Магия подчиняет себе любую реальность. Значит, маг должен быть свободен от любой реальности. Преодолеть любую природу... в том числе и свою собственную. Как ты можешь властвовать над тем, что властно над тобой? Впрочем, если тебе это не подходит, тебя никто насильно не заставляет учиться.
Нет нужды говорить, что мог заставить и заставлял Кэссина только один человек — сам Кэссин. Силком на такие мучения никого не подвигнешь: кто угодно сбежит при первой возможности. Так измываться над собой можно только по доброй воле. Ни кандалы, ни угроза физической расправы, ни брань разъяренных тюремщиков не в состоянии так легко принудить человека повиноваться чужой воле, как его собственная.
Кэссин и повиновался, причем с невероятной быстротой, ибо времени на обдумывание приказов не тратил: думать у него не было сил. Их едва хватало на то, чтобы исполнять задания. Да и стоит ли вдумываться в то, что может быть лишено всякого разумного обоснования? Некоторые задания, на взгляд Кэссина, были попросту бессмысленны. Вспомнить хотя бы тот день, когда он с утра до вечера только и делал, что плевал жеваной бумагой из трубочки в противоположную стену — не по определенной цели, а просто так. Или стоял навытяжку в столовой, где трапезничали старшие ученики, и считал, сколько раз во время застольной беседы прозвучит слово «зеленый» — если, конечно, вообще прозвучит. Поначалу Кэссин еще пытался доискаться хоть какого-то смысла, потом перестал, а потом и вовсе забыл о том, что смысл должен быть, — так же, как он забыл о книге историй, с которой все и началось, забыл о чудовищной собаке, о своих приятелях-побегайцах, да и вообще о Крысильне.
Вспомнил он Крысильню лишь тогда, когда о ней заговорил Гобэй.
— Отчего бы тебе не проведать старых приятелей? — как бы между прочим спросил Гобэй, закончив урок.
— Старых приятелей? — не сразу понял Кэссин.
— Странно, что ты до сих пор так ни разу и не отпросился у меня, чтобы навестить Крысильню, — нахмурился Гобэй.
— Я... я не знал, что это можно... — растерялся Кэссин.
— Будем считать, что так и есть, — уступил Гобэй. — Старых друзей забывать негоже. Если
